Собор
Шрифт:
— Ты осуждаешь их? — тихо спросила она. — Тех, кто восстал?
Огюст вспыхнул:
— Конечно, да! Для чего они пролили кровь? Для чего подставили мирных людей под картечь? Или им неизвестно, что революции — это кровь?
— Но они хотели отмены рабства, Анри!
— Откуда ты знаешь? Кто тебе сказал? — спросил Огюст.
На миг Элиза смешалась, потом решительно ответила:
— Об этом говорили там, на площади.
— Ты не так хорошо понимаешь по-русски, чтобы разбирать быструю речь, Лиз. Кто сказал тебе? — вновь настойчиво спросил
Но она упрямо мотнула головой:
— Слово «рабство» я хорошо понимаю. Вспомни, как Сухоруков кричал: «Это мой раб!» — когда бил Алешу головой о карету… Анри, ты же сам считаешь, что рабства в цивилизованной стране быть не должно!
— Тише! — он схватил ее за руки и притянул к себе, будто испугался за нее. — Тише, Лиз, тише… Да, да, я считаю так, но я считаю, что этот вопрос можно решить и без революций. Они слишком дорого обходятся! Послушай, Лиз, давай, ради бога, не будем об этом говорить… Прошу тебя. Если Луи спит уже крепко, то я пойду на него взглянуть, и давай ляжем. Да?
— Да… Да, конечно, — прошептала Элиза и опустила погасшие в одно мгновение глаза. — Да, пойдем к Луи.
Детской в квартире на Большой Морской прежде не было. Огюст сам ее сделал, пригласив для этой цели двоих рабочих, которые попросту отгородили стеной дальнюю часть коридора с небольшим окном, а дверь библиотеки, оказавшуюся за новой стенкой, перенесли правее, прорубив новый дверной проем. Маленькая квадратная комнатка была обита золотистым штофом и украшена изящнейшими барочными орнаментами. Пол ее целиком покрывал ковер со светлыми, акварельными узорами, и посреди этого ковра, в сплетении вытканных на нем розовых кустов, стояла, окутанная дымом кисеи, белая, невесомая колыбелька.
Войдя в детскую, Элиза тихо откинула край полога.
Кудрявая головка ребенка была немного повернута к двери, и вошедшие увидели серьезное личико с приподнятыми, будто в минуту сомнения, бровками, казалось прорисованными коричневой тушью. «Самый курносый из всех носов» (так прозвал Огюст нос своего сына) безмятежно сопел, ибо Луи не знал и не ведал о потрясениях, свершившихся в этот день. Ему просто не было до них дела.
Несколько минут муж и жена стояли над колыбелькой, держась за руки, ничего друг другу не говоря. Потом Элиза опустила полог и потянула Огюста за руку, шепнув чуть слышно:
— Идем… Не то проснется. Он стал просыпаться от взгляда.
Они уже выходили из комнатки, когда над входной дверью залился звонок. Элиза вздрогнула и вся напряглась, и Монферран почувствовал, как задрожала ее рука в его руке.
Из комнатки в другом конце коридора выскочила Анна, подбежала к двери, спросила: «Кто?». Ей что-то ответили, но что именно, слышно не было. Девушка отшатнулась от двери, кинулась к хозяевам и, дрожа с ног до головы, пролепетала:
— Это… полиция!
— Ну и что? — зло проговорил Монферран. — Подумаешь, событие! Теперь, наверно, по всем домам, что поближе к площади, будут ходить. Однако мы не так уж и близко… Черт бы их побрал! Открой!
— Нельзя, барин! — воскликнула
В коридор вышел Алексей и, глянув на дверь, над которой опять забрякал колокольчик, перевел взгляд на Элизу.
— Что делать, Элиза Эмильевна? — спросил он спокойно.
Услышав Аннино «нельзя, барин», Огюст догадался о том, что случилось, но все же он отшатнулся, когда Элиза, повернувшись к нему, тихо и твердо произнесла:
— Анри, в твоей библиотеке… там — раненый офицер. Я подобрала его на лестнице за три часа до твоего прихода, когда в очередной раз выходила тебя встречать.
У Монферрана на мгновение явилось желание непристойно выругаться, однако оно мелькнуло и исчезло, а в сознании вдруг возникла странная мысль: «Когда-то такое уже было. Когда же? Ага, помню! Это когда за Тони гнались жандармы. Ну да! В самом деле похоже!»
Колокольчик опять стал надсаживаться. Огюст подошел к двери и спросил, наклонившись вперед, не повышая голоса:
— Что надо? Кто такие?
— Прошу прощения! — отозвался из-за двери хрипловатый голос. — Полиция, сударь. Приказано квартиры все осмотреть. Днем дворник видел у вашего крыльца подозрительное лицо. И кровь у вас на лестнице. Откройте. Мы бунтовщиков ищем. Цареубийц.
— У нас таких нет, — спокойно сказал Монферран.
— Август Августович, — зашипел ему в ухо Алексей. — Я скажу, что это я впустил его, а вы не знали…
— Молчи! — Огюст резко обернулся, взгляд его стремительно пронесся по коридору. — Молчи уже…
— Откройте, сударь, — снова настойчиво проскрипел голос за дверью. — Мы посмотрим и уйдем.
— Да не может у их быть, — донесся еще один голос, и Монферран узнал здешнего дворника Игнатия. — У кого угодно, да не у них… Это ж человек известный, строитель. Чего ему бунтовщиков прятать?
— Мне велено все осмотреть! — отрезал хриплый.
И тут Огюст толкнул Алексея в плечо и шепнул ему:
— Быстро, Алеша, быстро! Часы к двери!
Алексей понял приказ и живо метнулся к высоченным старинным часам, что стояли у стены посреди коридора. Эти музыкальные часы-шкаф Монферран, не удержавшись, купил год назад на какой-то распродаже и установил в коридоре, ибо для любой из комнат они были велики. Часы были настоящим произведением искусства, их оформление приводило в восторг всех, кто приходил в гости к Монферрану, однако били они так громко, что будили всех в квартире, и Огюст вскоре, поковырявшись в механизме, лишил их боя.
Зная, как тяжел громоздкий шкаф, архитектор подскочил к слуге и помог ему сдвинуть часы с места. В несколько секунд они передвинули их на две сажени вправо, шкаф заслонил и совершенно скрыл дверь библиотеки, притиснувшись к стене детской.
После этого Огюст вернулся назад и спокойно отворил входную дверь.
Вошли трое полицейских, один из которых, судя по всему офицер, держал в руке обнаженную саблю, и с ними дворник Игнатий.
— Извиняемся, ваша честь! — пробормотал он в сильном смущении, прошмыгивая мимо Монферрана.