Собрание пьес. Книга 2
Шрифт:
Кн. Марья. Что ты говоришь?
Кн. Андрей. Ничего… Не надо плакать здесь. Слушай, Мари… я хотел сказать. Птицы небесные ни сеют, ни жнут, но Отец ваш питает их. Но нет, вы поймете это по-своему, совсем не поймете. Живые не могут этого понимать: что все чувства, которыми вы здесь все дорожите, все наши, все эти мысли, которые кажутся нам так важны, что они ничтожны, не нужны. Мы не можем понимать друг друга… Когда я увидел Анатоля Курагина, которому рядом со мной отрезали ногу, я помню, мне стало жаль и его, и себя, и всех… Все простить…
Замолчал. Княжна Марья
Кн. Андрей (один, про себя, словно в бреду). Могло или не могло это быть? Неужели только затем так странно свела меня судьба с Наташей, чтобы мне умереть?.. Неужели мне открылась истина жизни только для того, чтобы я жил во лжи? Я люблю Наташу больше всего в мире. Но что же делать мне, ежели я ее люблю? (Застонал.)
Наташа (вошла с вязаньем в руках). Вы не спите?
Кн. Андрей. Нет, я думаю о вас; почувствовал, когда вы вошли. Никто, как вы, не дает мне той мягкой тишины… того света. Мне так и хочется плакать от радости.
Наташа ближе придвинулась к нему. Лицо ее сияло восторженной радостью.
Кн. Андрей. Наташа, я слишком люблю вас. Больше всего на свете.
Наташа. А я? (Отвернулась на мгновенье.) Отчего же слишком?
Кн. Андрей. Отчего слишком?.. Ну, как вы думаете, как вы чувствуете по душе, по всей душе, буду я жив? Как вам кажется?
Наташа. Я уверена, я уверена…
Кн. Андрей. Как бы хорошо…
Наташа. Однако вы не спали. Постарайтесь заснуть… пожалуйста… (Ушла за ширму.)
Кн. Андрей (в бреду). Любовь? Что такое любовь? Любовь мешает смерти. Любовь есть жизнь. Все. Все, что я понимаю, я понимаю только потому, что люблю. Все есть, все существует только потому, что я люблю. Все связано одною ею. Любовь есть Бог, и умереть — значит мне, частице любви, вернуться к общему и вечному источнику. (Тихо дремлет. Тихо, очнувшись от сна.) Да, это была смерть… Я умер — я проснулся. Да, смерть — пробуждение?
Наташа вышла из-за ширмы; молча поднесла его руку к губам и, тихо плача, встала на колени.
Кн. Андрей (тихо). Наташа…
Смотрел на нее угасающим взглядом. Немая сцена.
Кн. Марья (вошла, подошла к телу князя Андрея). Кончилось?
Наташа (закрыла глаза князю Андрею. Тихо плача, княжне). Мари, где он теперь?
Плачут.
Занавес.
Картина двенадцатая
Барак военнопленных — балаган из обгорелых досок, бревен и теса. Человек двадцать пленных. Молча и неподвижно сидя у стены на соломе, Пьер то открывал, то закрывал глаза. Рядом с ним сидел согнувшись Платон Каратаев, маленький
Платон (певучим голосом, с выражением ласки и простоты). А много вы нужды увидали, барин? А?
Пьер хотел отвечать, но у него задрожала челюсть, и он почувствовал слезы.
Платон (с той нежно-певучей лаской, с которой говорят старые русские бабы). Э, соколик, не тужи. Не тужи, дружок: час терпеть, а век жить… Вот так-то, милый мой. А живем тут, слава Богу, обиды нет. Тоже люди и худые и добрые есть. (Еще говоря, гибким движением перегнулся на колени, встал и, прокашливаясь, пошел на другой конец балагана: послышался тот же ласковый голос.) Ишь, шельма, пришла… Пришла, шельма, помнит… Ну, ну, буде. (Отталкивая от себя собачонку, прыгавшую к нему, вернулся к своему месту и сел. В руках у него было что-то завернуто в тряпке; опять возвращаясь к прежнему почтительному тону и развертывая и подавая Пьеру несколько печеных картошек.) Вот, покушайте, барин. В обеде похлебка была. А картошки важнеющие.
Пьер. Благодарю, милый. (Стал есть.)
Платон (улыбаясь). Что ж так-то? А ты вот как. (Достал складной ножик, разрезал на своей ладони картошку на равные половины, посыпал соли из тряпки и поднес Пьеру.) Картошки важнеющие. Ты покушай вот так-то.
Пьер. Никогда не ел кушанья вкуснее этого. Нет, мне все ничего, но за что они расстреляли этих несчастных… Последний — лет двадцати.
Платон. Тц, тц… Греха-то, греха-то… Что ж это, барин, вы так в Москве-то остались?
Пьер. Я не думал, что они так скоро придут. Я нечаянно остался.
Платон. Да как же они взяли тебя, соколика, из дома твоего?
Пьер. Нет, я пошел на пожар, а тут они схватили меня, судили за поджигателя.
Платон. Где суд, там и неправда.
Пьер (дожевывая последнюю картошку). А ты давно здесь?
Платон. Я-то? В то воскресенье меня взяли из госпиталя в Москве.
Пьер. Ты кто же, солдат?
Платон. Солдат Апшеронского полка. От лихорадки умирал. Нам и не сказали ничего. Наших человек двадцать лежало. И не думали, не гадали.
Пьер. Что ж, тебе скучно здесь?
Платон. Как не скучно, соколик. Меня Платоном звать. Каратаевы прозвище. Соколиком на службе звали. Как не скучать, соколик… Москва — она городам мать. Как не скучать — на это смотреть. Да червь капусту гложе, а сам прежде того пропадае, — так-то старички говаривали.