Собрание сочинений Т.4 "Работа актера над ролью"

Станиславский Константин Сергеевич

— Ступайте с богом...— комическим таном обратился Чувствов к молодым ученицам, — а мы уж, грешные, останемся.

— Не понимаем, почему уходить?

— Совсем и не интересно!

— Кощунство!— ворчали уходящие блондинки.

— А что ж, мамаша, вы не уходите?— обратился Чувствов к пожилой, почтенной артистке.

— Что мне делается! И не то еще видала! — с невозмутимым спокойствием заявила почтенная старуха, выпуская изо рта дым папиросы.

— Продолжаем...

Художник вынул и показал нам новый эскиз: сцена Лизы и Фамусова на диване и ряд других рисунков, талантливо написанных, но глупо-тенденциозных,

прямолинейных и неприличных...

В контраст многим темным эскизам, приезд Чацкого был написан в самых светлых тонах. Этот странный эскиз, проникнутый острым чувством красок, вызвал общее внимание и серьезное отношение артистов. Очень сильно, но грубо-тенденциозно был написан эскиз бала и сумасшествия Чацкого. Среди пляшущих полузверей стоял сам “светло-Чацкий” в белом костюме, с разбитой лирой и измятым венком, освещенный сверху лучом. Правой рукой с зажатой в кулаке плетью он замахнулся на окружающую его толпу, точно намереваясь изгнать всех “мрачно-блудных”, как Христос изгнал торговцев-из храма.

Один из последних эскизов — сцена Лизы с Молчалиньш в четвертом акте —вызвал общий ропот и протест; даже почтенная мамаша не вытерпела и ушла; другие актеры также стали расходиться, ушел и я.

Что было после, я не знаю. Слышал только, что при выходе из театра художник пел “Со святыми упокой” и “Вечную память”. Повидимому, это пение относилось ко всему театру и к нам, его артистам, устаревшим для нового искусства6.

Снова во всех углах театра зазвонил звонок. Все собрались в фойе и начали беседу. Ремеслов с большим достоинством занял председательское место, так как Творцов сообщил по телефону, что его выбрали председателем на актерском съезде и что это лишает его возможности бывать в течение (нескольких дней на репетициях.

На первых беседах, по обычаю театра, слово предоставляется всем желающим. Обыкновенно в эти дни говорят те, которым на спектакле приходится молчать, то есть бессловесные сотрудники. Первым из них выступил наиболее самонадеянный и очень глупый человек, любитель громких слов митингового характера. Он устами Чацкого призывал жестоко бичевать устаревшие устои нашего общества, которые мало изменились со времени прошлого столетия; он умолял артистов позлее осмеять с помощью гениальной сатиры Грибоедова представителей светского общества и бюрократию — злейших врагов обновления человечества. Только в этой благородной задаче он видел оправдание ” общественное значение постановки “Горе от ума” в передовом театре... По мнению говорившего, Чацкий нечто вроде митингового оратора со здоровой глоткой, зычным голосом, свирепым лицом. Цитируя реплики Чацкого, сотрудник гудел басом и сильно работал кулаками в воздухе.

Следующий оратор говорил почти исключительно о Чаадаеве7. Его речь не имела никакого отношения ни к пьесе, ни к Чацкому, ни к Грибоедову, “и к постановке. Единственный ее смысл заключался в том, что она дала возможность говорившему блеснуть своей эрудицией.

Третьим — очень скучно, витиевато — говорил один из так называемых “друзей театра”, молодой приват-доцент, известный своими рефератами, которые он читал по разным клубам и кружкам.

Пользуясь правом председателя, Ремеслов взял слово не в очередь.

— Я в первый раз присутствую на беседе вашего театра и должен признаться,

что меня поразила расточительность, с которой относятся здесь к дорогому в нашем театральном мире времени. Будь это в провинции... что бы с нами сделал антрепренер!.. После вчерашней блестящей, всеисчерпывающей лекции такого авторитета, как профессор А., казалось бы, и говорить больше не о чем. Все уже было сказано по всем вопросам.. Но мы и сегодня продолжаем беседовать. О чем же? О том, что Фамусов бюрократ, что Чацкий обличитель, Лиза французская субретка, что вся пьеса написана под влиянием старых французских традиций... Да кто же этого не знает? Это аксиома, которую не для чего повторять. Мы зря теряем время. Поэтому я предлагаю прекратить прения и приступить к настоящей работе.

— К делу, к делу! — закричал Чувствов.

— Я присоединяюсь к мнению г-на Ремеслова, — очень твердо и уверенно заявил наш премьер Игралов.

— Я тоже поддерживаю мужа! — заявила его жена, артистка труппы.

— И я...—сказала какая-то маленькая миловидная блондинка, сидевшая в углу, никем не замеченная.

— Кто это?— стали спрашивать друг друга артисты и особенно артистки.

Оказалось, что это была жена Ремеслова, только что принятая кандидаткой в сотрудницы.

— Ого! — воскликнул кто-то.

Мы переглянулись.

— Позвольте узнать, в чем будет заключаться та настоящая работа, о которой вы изволите говорить? — с утрированной вежливостью обратился Рассудов к Ремеслову.

— Извольте,— ответил Ремеслов с оттенком снисходительности.— Прежде всего мы сверим тексты ролей с подлинником. Потом я покажу эскизы декораций, костюмов и гримов, которые сделал художник по моим указаниям при последней моей постановке в Киеве. После этого я проведу ряд считок, сделаю свои указания по поводу постановки пьесы, объясню мое толкование ролей. Потом я покажу вам свою мизансцену; вы ее запомните. Далее вы проведете несколько репетиций с тетрадками, а после будут даны несколько дней на выучку ролей и начнутся сплошные репетиции всех актов, сначала без декораций, то есть в выгороженных контурах, а потом и в декорациях, которые не задержат, за это я вам ручаюсь. Без вас я проведу монтировочные репетиции, после которых будет назначена одна, много две генеральные репетиции. Я не люблю занашивать, новые пьесы. Наконец состоится спектакль, и мы предстанем перед публикой на ее суд.

Программа Ремеслова была принята молчанием...

— Разве наш главный режиссер отказался от постановки “Горе от ума”?— спросил после длинной паузы Рассудов.

— Нет,— ответил удивленный Ремеслов.

— В таком случае,— продолжал допрашивать Рассудов,— он отказался от своих принципов в искусстве, которыми он ру—ководствовался до сих пор?

— Тоже нет,— ответил еще более удивленный Ремеслов.— Из чего вы это заключаете?

— Я заключаю это из предложенного вами плана работы,— пояснил Раосудов.— Он является полной противоположностью” тому, что обыкновенно говорил и делал сам Творцов.

— Я ввожу лишь небольшие изменения для ускорения работы,— оправдывался Ремеслов.

— К сожалению,— возражал Раосудов,— эти изменения ведут к полному уничтожению наших главных творческих основ.

— Вы меня пугаете,— отшучивался Ремеслов.

— Очень сожалею, но и мы все испуганы вашим предложением.