Собрание сочинений (Том 2)
Шрифт:
— Ну, не стоит, так и не будем, — сказал Войнаровский. — Но жаль: я бы хотел вас выдать замуж. Вы засиделись в девушках.
— А вы?
— Я моложе вас. И у меня — особь статья, я уже сказал… Что же мы не пьем? Помянем моего полковника. Очень хороший был человек, хотя и бездарный в нашем деле.
— Почему бездарный? — спросил Павел Петрович, закусывая сигом.
— А почему люди бывают бездарные? Не на своем месте находился.
— Как же он держался?
— На помощниках, как все такие начальники держатся… Он по натуре сеятель был, как вы. Тоже, между прочим, лекции
— А вы любите детей?
— Кто ж их не любит. Только я иначе, чем он. Без — как бы сказать без слюнотечения. Я их уважаю.
— Конечно. И я уважаю.
— Опять-таки не так. Я за ними признаю ответственность. Понимаете, нормальный разумный мальчишка не должен чувствовать себя растением, которое поливают, укрывают рогожами и так далее. Вы и большинство педагогов стоите над ними как садовники. А он человек и должен чувствовать себя человеком. Он должен разговаривать с вами как мужчина с мужчиной.
— И девочки тоже. Девочку особенно полезно научить, чтобы она разговаривала с мужчиной как мужчина. Вообще говоря, это легко. Ребята терпеть не могут, когда с ними обращаются как с детьми.
— Ну, это как когда. Они народ хитрый. Сплошь и рядом играют на своем возрасте, это я вам говорю из личной практики.
— У вас очень однобокая практика.
— Какая есть, Павел Петрович… Да, так вот к покойному полковнику они в таких случаях и обращались. Прорвется к нему, бывало, шкет — они ведь к кому угодно прорвутся, — скажет, детским голосишком: «Дяденька!» у полковника сразу сердце тает: «Что тебе, детка?» А за деткой уже черт знает сколько приводов числится… Вы не обратили внимания — за гробом штатские шли. Такие приличные молодые граждане. Это вот они самые, которых он вернул на путь гражданства. Пришли воздать последний долг.
— А вы говорите — он был бездарен.
— Я вам сказал, что он был хороший человек и сеятель, а в нашем деле этого мало. Что детишки!.. Эх, Павел Петрович, вы не представляете, с каким навозом иной раз приходится дело иметь. Уж как я себя от чувствительности отучаю… и то шарахнулся, раскрывши одно… обстоятельство. Кстати, полковник, вполне вероятно, из-за этого обстоятельства и погиб. Разволновался, сосудики и не выдержали. Ассенизаторам волноваться нельзя… А давайте выпьем за ассенизаторов!
На глазах у него показались слезы. Павел Петрович слегка удивился: он не замечал за Войнаровским сентиментальности.
— Когда-нибудь, — сказал Войнаровский, держа рюмку в руке, — нам скажут: ваши услуги больше не требуются; потрудитесь переквалифицироваться. Я стану врачом-психиатром… А может, и психиатры будут не нужны? Тогда я стану учителем литературы… или даже музыки. Садовником! Там посмотрим… Выпьем за то, чтобы это было поскорей!
И они выпили за то, чтобы это было поскорей.
— А пока что, — сказал Войнаровский, — будем делать наше дело. Когда меня назначили по этому ведомству, я, надо сказать, смалодушничал: отказывался, умолял, даже поплакал ночью — вот, мол, вся цена, какую я себе заработал…
— А теперь вам нравится.
Войнаровский ответил не тотчас. Он внимательно потрошил
— Сосудики у меня, во всяком случае, не лопнут, — сказал он. — А насчет «нравится», так что ж, — человеку должна нравиться его работа, иначе это не жизнь… да и не работа. Полковник нашу работу не любил — и работал худо, и жизнь была без сладости.
Он выпотрошил кильку, отрезал у нее голову и хвост и отодвинул их на край тарелки.
— Пришлось мне недавно беседовать еще с одним пастырем, — сказал он, — с пастырем совсем по другой части, с батюшкой… священником православной церкви. Передовой такой батюшка, на конференцию сторонников мира ездил, Энгельса читал, очень осуждает позицию Ватикана… Так он красиво выразился: «Я, говорит, сопровождаю уходящую из мира идею, в этом моя общественная функция…» Да. А я сопровождаю уходящий порок. Только он сопровождает с крестом, а я с метлой и шлангом. Ну и нравится! Ну и что? Ведь интересно! Вот, к примеру: один рабочий — ваш ученик, кстати, я у вас на столе тетрадку видел с его фамилией — выиграл он, значит, по займу. Некий Икс купил у него эту облигацию по черной таксе, за полуторную цену, — прием не то чтобы распространенный, но достаточно нам известный. Не оригинальный. Вы, конечно, ничего не понимаете.
— Ничего не понимаю.
— Вам и положено не понимать. Зачем вам понимать такую гадость. А дело примитивное. Наворовал у государства, а тратить боится. Подозрения боится. Люди-то спросят: откуда вдруг такие средства? С чего?.. Он ведь не академик, не герой, а всего-навсего заведующий базой… Вот он и предъявит облигацию: дескать, выиграл десять тысяч. Звон поднимет на весь город! И под видом десяти реализует все пятьдесят, а то и больше, из того, что наворовал. Считать-то его расходы кто будет? Можно и сто тысяч под видом десяти реализовать умеючи… Ваш ученик заявил в органы.
Павел Петрович слушал, мучительно наморщив лоб.
— Наши сотрудники видели этого мальчугана, заходили к нему домой, он в этой истории не запятнан, честь и хвала садовникам… Нашли мы его по описанию этого Икса. Тянули нитку и нашли… Полковник, горячая душа, хотел его взять сразу, но я не дал. Отговорил. Смысла не было: облигацию Икс припрятал, сидит тихо, как клоп в щели, да и облигация не улика, доказать тяжело… Шуму наделаешь, а доказательств настоящих нет — и ты с носом, а казнокрад гуляет на воле… И чуяло мое сердце, вот чуяло и чуяло, что нитке не конец! Нет, думаю, кроме Икса должен тут быть и Игрек. Непременно должен быть, не могло обойтись без Игрека! Стал тянуть дальше, на свой страх и риск — полковник против был… Тянул, тянул…
— И что же? — спросил Павел Петрович.
— …и шарахнулся.
— Нашли Игрека?
— Потому и шарахнулся, что нашел.
С загоревшимися глазами Войнаровский поднял рюмку.
— Постойте! — сказал Павел Петрович. — Чем же кончилось?
— Еще не кончилось. Но будет конец. Личное счастье Гната Войнаровского горит как солома, но законность восторжествует. Да будет так.
— Горит личное счастье? — переспросил Павел Петрович. — Почему?
— Да будет так! — повторил Войнаровский, и они выпили.