Собрание сочинений Том 2
Шрифт:
— Во-первых, истинная любовь скромна и стыдлива, а во-вторых, любовь не может быть без уважения, — произнес Помада, не прекращая своей прогулки.
— Рассказывай, — возразил голос с кровати.
Теперь только, когда этот голос изобличил присутствие в комнате Помады еще одного живого существа, можно было рассмотреть, что на постеле Помады, преспокойно растянувшись, лежал человек в дубленом коротком полушубке и, закинув ногу на ногу, преспокойно курил довольно гадкую сигару.
Всматриваясь в
— Это верно, — говорил Помада, как бы еще раз обдумав высказанное положение и убедившись в его совершенной непогрешимости.
— Как не верно! — иронически заметил доктор.
— Белинский пишет, что любовь тогда чувство почтенное, когда предмет этой любви достоин уважения.
— Из чего и следует, что и Белинский мог провираться.
— Ну, у тебя все провираются.
— А все!
— Ну, можно ли любить женщину, которую ты не уважаешь, которой не веришь?
— Не о чем и спрашивать. Стало быть можно, когда люди любят.
— Люди черти, люди и водку любят.
— Дура ты, Помада, право, дура, и дураком-то тебя назвать грех.
Доктор замолк.
— Терпеть я тебя не могу за эту дрянную манеру. Какого ты черта все идеальничаешь?
— Оставь уж лучше, чем ругаться, — заметил, обидясь, Помада.
— Нет, в самом деле?
— А в самом деле, оставим этот разговор, да и только.
— И это можно, но ты мне только скажи вот: ты с уважением любишь или нет?
— Я никого не люблю исключительной любовью.
— Что врать! Сам сто раз сознавался, то в Катеньку, то в Машеньку, то в Сашеньку, а уж вечно врезавшись… То есть ведь такой козел сладострастный, что и вообразить невозможно. Вспыхнет как порох от каждого женского платья, и пошел идеализировать. А корень всех этих привязанностей совсем сидит не в уважении.
— А в чем же, по-твоему?
— Ну уж, брат, не в уважении.
— По-твоему, небось, черт знает в чем… в твоих грязных наклонностях.
— Те-те-те! ты, брат, о грязных-то наклонностях не фордыбачь. Против природы не пойдешь, а пойдешь, так дураком и выйдешь. Да твое-то дело для меня объясняется вовсе не одними этими, как ты говоришь, грязными побуждениями. Я даже думаю, что ты, пожалуй, — черт тебя знает, — ты, может быть, и действительно способен любить так, как люди не любят. Но все ты любишь-то не за то, что уважаешь. Ты прежде вот, я говорю, врежешься, а потом и пошел додумывать своей богине всякие неземные и земные добродетели. Ну, не так что ли?
— Конечно, не так.
— Как же это ты и Зину Бахареву уважаешь, и Соньку, и Лизу, и поповну молодую, и Гловацкую?
— Эко напутал!
—
— Да к чему ж ты их всех путаешь?
— Власть, братец мой, такую имею, и ничем ты мне этого возбранить не можешь, потому что рыльце у тебя в пуху.
Доктор встал с постели, набил себе дорожную трубку, потом выпил рюмку водки и, перекусив огурец, снова повалился на постель.
— Все это, братец мой, Юстин Феликсович, я предпринимаю в видах ближайшего достижения твоего благополучия, — произнес он, раскуривая трубку.
— Благодарю покорно, — процедил сквозь зубы Помада, не прекращая своей бесконечной прогулки.
— И должен благодарить, потому что эта идеальность тебя до добра не доведет. Так вот и просидишь всю жизнь на меревском дворе, мечтая о любви и самоотвержении, которых на твое горе здесь принять-то некому.
— Ну и просижу, — спокойно отвечал Помада.
— Просидишь? — Ну и сиди, прей.
Помада молча
— Отличная жизнь, — продолжал иронически доктор, — и преполезная тоже! Летом около барышень цветочки нюхает, а зиму, в ожидании этого летнего блаженства, бегает по своему чулану, как полевой волк в клетке зверинца. Ты мне верь; я тебе ведь без всяких шуток говорю, что ты дуреть стал: ты таки и одуреешь.
— Какой был, таков и есть, — опять процедил Помада, видимо тяготясь этим разговором и всячески желая его окончить.
— Нет, не таков. Ты еще осенью был человеком, подававшим надежды проснуться, а теперь, как Бахаревы уехали, ты совсем — шут тебя знает, на что ты похож — бестолков совсем, милый мой, становишься. Я думал, что Лизавета Егоровна тебя повернет своей живостью, а ты, верно, только и способен миндальничать.
Помада продолжал помахивать у своего носа еловою веточкой и молчал, выдерживая свое достоинство.
Доктор встал, выпил еще рюмку водки и стал раздеваться.
— У человека факты живые перед глазами, а он уж и их не видит, — говорил Розанов, снимая с себя сапоги. — Стану я факты отрицать, не выживши из ума! Просто одуреваешь ты, Помада, просто одуреваешь.
— Это ты отрицатель-то, а не я. Я все признаю, я многое признаю, чего ты не хочешь допустить.
— Например, любовь, происходящую из уважения? — смеясь, спросил доктор.
— Да что тебе далось нынче это уважение! — воскликнул Помада несколько горячее обыкновенного.