Собрание сочинений (Том 3)
Шрифт:
Он молчит, стоя ко мне спиной у окна. Я тоже молчу. Искренность всегда обезоруживает.
– Не зря есть поговорка, - негромко произносит Игорь Павлович. Благими намерениями вымощена дорога в ад.
Я даже вздрагиваю. Как?
Благими намерениями вымощена дорога в ад? Да! Да! Меня начинает знобить.
– А теперь, - говорю я, - помогите мне.
Я стремительно выхожу в гостиную. Можно бы и спокойнее, но сил нет.
– Алла!
– говорю я.
– Игорь Павлович и Агнесса - надо же какое слащавое имя!
– Даниловна сейчас уезжают за город к своим друзьям.
– Я поеду с ними!
–
– Нет, - говорю я холодно-непреклонным голосом, - это невозможно, потому что там собирается исключительно взрослая компания, верно, Агнесса Даниловна?
– Я гляжу в зеленоватые глаза, и они, точно камушки, начинают перекатываться.
– Верно, - послушно отвечает Агнесса Даниловна. Еще бы не послушно! В моем голосе столько подтекста, что лучше для нее во всем мне поддакивать. Потерпеть. Еще минуточку, и я исчезну.
– Аллочка! Поторопись!
– командую я, но Аллочка начинает плакать. Час назад я бросилась бы ее целовать, как я всегда делала, когда было плохо моим птенцам. Но сейчас у меня не выходило. Не получалось. Аллочка была не права, хотя не сознавала этого. Она цеплялась за то, что ей не нужно. И я не могла жалеть ее.
– Аллочка!
– одернула я строго.
– Аллочка!
Всхлипывая, но веря, что это ненадолго, Алла надела шубку, рыжую пушистую шапку, уютную и теплую, и я даже прикрыла глаза: так противны были мне и эта шапка, и эта шубка, и все эти тряпки, которыми двое взрослых - так уж получалось!
– откупались от Аллочки. Будьте вы прокляты с вашим благополучием, с вашими пятью сотнями на двоих, с вашим чистосердечным раскаянием!
Я хлопнула дверью, пожалуй, громче допустимого и суше, чем стоило, попрощалась в последний раз. Я даже Аллочку не ощущала, не слышала ее руки в моей ладони. Я ничего не ощущала, даже себя.
Я двигалась по онемевшему, обезголосевшему городу домой, к спасительнице Лепестинье, чтобы свести Аллу с Зиной, а самой выскочить в коридор, продуваемый сквозняком, к школе, замороженной инеем, и дальше, к дому, где квартира Аполлоши, к порогу, где я, обессилев от тяжкой ноши, завыла, точно волчица.
25
– Победоносная! Что случилось-то? Господи! Выпейте воды!
Аполлон Аполлинарьевич держит перед моим лицом стакан, а я отталкиваю его руку, вода проливается, и я снова плачу, просто заливаюсь. Дурацкая кличка "Победоносная" звучит издевательски, неужели он не понимает?
Мне кажется, жизнь кончена, пять институтских лет пошли насмарку, но это еще не все, я вообще зашла не в тот вагон, и поезд мчит меня совершенно в другую сторону, а я только теперь спохватываюсь, что поехала не туда. Боже, сколько писано-переписано, девчонки идут в педагогический только потому, что не знают, чему учиться, нет никаких серьезных пристрастий, и вот им кажется, будто школа, педагогика - благое дело, и кто же школу не знает, коли ты только из нее!
Да, я зашла не в тот вагон, и поезд несет меня в другую сторону, да, я сломала собственную жизнь, потому что неверно, легкомысленно выбрала профессию, никакая я не учительница, не воспитательница, не педагог - это все враки, ерунда, я просто-напросто ноль без палочки, вот и все! Прекрасно доказала это!
Я хватаю стакан из рук Аполлоши, пью крупными глотками и чуть не захлебываюсь от неожиданности.
– Мы не афишируем нашу семейственность. Правда, и не скрываем.
– Вы муж и жена?
– поражаюсь я.
– Не знали?
Не знала! Не замечала. Не обращала внимания, есть ли какие-то отношения у директора и завуча, кроме служебных. Я вообще многого не замечала! Вон и "князь" с "княгиней" мне нравились, даже в голову не пришло, что такие люди могут предать маленького человека со сломанной, печальной, грустной судьбой - предать в тот самый миг, когда Аллочка полюбила их, уверовала в обещание.
– Когда жили в районе, - говорит Аполлоша, - об этом все знали, а здесь никому не интересно.
И я среди этих "никому". Что ж, заслужила. Я вспомнила, как завуч говорила мне про сына и про то, что они с мужем, оба педагоги, перестали себе верить. Стоило поинтересоваться ее мужем, кто он, где и так далее, и я бы была в курсе, но мое верхоглядство беспредельно. Запив эту пилюлю остатками воды, я наконец снимаю пальто. Квартирка Аполлоши и завуча новая, но крохотная, с низкими потолками, хозяева сидят вместе со мной за круглым столом, покрытым клеенкой, а я подробно описываю побег Аллочки из кинотеатра, фальшивые зеленые глаза Агнессы Даниловны, повторяю фразу "князя" Игоря про благие намерения.
– Вы были правы, когда возражали, - говорю я Елене Евгеньевне.
Она пожимает плечами.
– Не сделать проще, чем сделать.
– Правы не правы!
– неожиданно горячится Аполлон Аполлинарьевич.
– Вы понимаете, Надежда Георгиевна, есть вещи, которые не зависят от нас. Есть вещи, которые надо делать независимо от нашей правоты и наших желаний. Не сделать их - преступно. И ты, Лена, это знаешь!
– Знаю, - ответила удивленно Елена Евгеньевна.
– Вот и не спорь!
– Кто же будет с тобой спорить, если не я?
Я поглядывала на директора и завуча, не вполне разбираясь, где они говорят, дома или на педсовете.
– Школой жизнь не кончается, - воскликнул Аполлоша, - а только начинается. Значит, мы должны найти детям друзей, к которым они могут прийти, окончив школу. Человек сам выбирает советчиков. Но если мы поможем малышам пробить первую тропку к людям, это надо сделать.
– А издержки?
– спросила Елена Евгеньевна.
– Ты химик, это мешает, - сказал уверенно Аполлон Аполлинарьевич. Тебе непременно нужна точность. Но педагогика - дисциплина неточная. У нее есть допуски. Право на ошибку.
– Прав нет, - повела широкими плечами Елена Евгеньевна.
– Исключать ошибку нельзя. Но нельзя ее и планировать.
Аполлоша и завуч говорили дельные, важные вещи, а я без конца думала о девочке. Ей, в конце концов, не понять наших обоснований. Она ждет другого. Как ей объяснить? Как посмотреть в глаза? Что с ней станет, если сказать правду?
Директор будто услышал меня.
– Видите, сколько вопросов, Надежда Георгиевна, - что, как, отчего? Поглядишь со стороны, собрались три педагога и ничегошеньки не знают. Расписываются в бессилии.