Собрание сочинений Том 9
Шрифт:
— Так! А я тебе скажу, что ты так думаешь для того, що ты дурень.
— Може, и так.
— А ты подумай: не знаешь ли, кто як по-другому думае?
— А вже ж не знаю! Хиба это можно чужие думки знать!
— А як бы ты знав?
— Ну, то що тогда?
— Сказал бы ты міні про это или нет?
— А вже ж бы не сказал.
— А отчего же бы это ты, вражий сыне, не сказал бы?
— А на ще я буду чужие думки говорить? Хиба я доказчик або иная подлюга!
— Так вот тебя за это и будут бить.
— А за що меня бить будут?
— Не смей звать подлюгою!
— Ну, а то
— Ах ты, шельма! Так это и ты вздумал на закон опираться!
— Ну, а то ж як!
— Як! Так вот погоди — ты увидишь, где тебе пропишут закон!
А он головой мотнул и говорит:
— Се вы що-сь погано говорите!
Но я его оборотил за плечи и говорю:
— Вперед больше так не смей говорить. Я тебе приказываю, щоб ты везде слухал, що где говорят, и все бы мне после рассказывал. Понимаешь?
Он говорит:
— Ну, понимаю!
— А особенно насчет тех, кто чем-нибудь недоволен.
— Ну, уж про это-то я ни за що не скажу.
— А почему же ты, вражий сыне, про это не скажешь?
— Не скажу потому, что я — оборони боже — не шпек * и не подлюга, щоб людей обижать.
— Ага!.. Ишь ты какой.
— А повторительно потому, що меня тогда все равно люди битемут.
— Ага! Ты боишься, что тебя мужики побьют, а я тебе говорю, что это еще ничего не значит.
— Это вы так говорите, потому що они вас еще не били.
— Нет, не потому, а потому, что после мужиков ты еще в своем месте жить останешься, а есть такие люди, що пропорхне мимо тебя, як птица, а ты его если не остановишь сцапахопатательно и упустишь, то сейчас твое место в Сибирь.
— Это за что же меня в Сибирь?
— Бо они потрясователи основ.
— Да що же мені до них? Бог с ними.
— Вот дурак! Сейчас сразу и виден, что дурак!.. Потрясователь основ, а он говорит: «Бог с ними»! Какая скотина!
А он, Стецько, обиделся и начинает ворчать:
— Що ж вы всю дорогу ругаетесь?
— Я, — отвечаю, — для того тебя, дурака, ругаю, что, когда ты едешь, то чтобы ты теперь не только коньми правил, но и повсеместно смотрел, чи не едет ли где-нибудь потрясователь, и сейчас мы будем его ловить. Иначе тебе и мне Сибирь!
Стецько выслушал это внимательно с своею всему миру преизвестною малороссийскою флегмою и говорит:
— Ну, а после еще що?
А я ему стал сочинять и рассказывать, что как вперед надо жить, что надо уже нам перестать делать по-старому, а надо делать иначе.
А он спрашивает:
— Як?
А я говорю:
— А вот как: вот мы ездим у дышель, а надо закладать тройку с дугой да с бубнами…
Он смеется и говорит:
— А еще ж що?
— Пісен своих про Украину да еще що не співать.
— А що ж співать?
— А вот: «По мосту-мосту, по калинову мосту».
— А се що ж такое «калинов мост»?
— Веселая песня такая: «Полы машутся, раздуваются».
Он, глупый, уже совсем смеется:
— Як «раздуваются»? Чего они раздуваются?
— Не понимаешь?
— А ей же да богу не разумію!
— Ну, то будешь разуметь!
— Да з якого ж поводу?!
— Будешь разуміть!
— Да з якого поводу?!
—
— Що!
— Тоди побачить!
А он вдруг кажет:
— «Тпру!» — и, покинув враз всю оную свою превеликую малоросскую флегму, сразу остановил коней и слез, и подает мне вожжи.
— Это что? — говорю.
— Извольте-ся! — отвечает.
— Что же это значит?
— Вожжи.
— Зачем?
— Бо я больше с вами ехать не хочу!
— Да что же это такое значит?
— Значится, що я всей сей престрашенной морок не желаю и больше с вами не поіду. Погоняйте сами.
Положил мне на колени вожжи и пошел в сторону через лесочек!..
Я его звал, звал и говорил ему и «душко мое» и «миляга», но назад не дозвался! Раз только он на минуту обернулся, но и то только крикнул:
— Не турбуйтесь * напрасно: не зовите меня, бо я не пойду. Погоняйте сами.
И так и ушел… Ну, прошу вас покорно уделать какую угодно политику ось с таким-то народом!
— Звольтеся: погоняйте сами!
А кони у меня были превостренькие, так как я, не обязанный еще узами брака, любил слегка пошиковать, а править-то я сам был не мастер, да и скандал, знаете, без кучера домой возвращаться и четверкой править. И я насилу добрался до дому и так перетрусился, что сразу же заболел на слаботы желудка, а потом оказалось другое еще досаждение, что этот дурень Стецько ничего не понял как следует, а начал всем рассказывать, будто кто только до меня пойдет за кучера, то тому непременно быть подлюгой или идти в Сибирь. И подумайте, никто из паробков не хочет идти до меня убирать кони и ездить, и у меня некому ни чистить коней, ни кормить их, ни запрягать, и к довершению всего вдруг в одну прекрасную ночь, когда мы с Христиной сами им решетами овса наложили и конюшни заперли, — их всех четверых в той ночи и украли!..
Заметьте себе, я, той самый, що всіх конокрадов изводил, — вдруг сам сел пешки!
XXI
Ужасная в душе моей возникла обида и озлобление! Где ж таки, помилуйте, у самого станового коней свели! Что еще можно вздумать в мире сего дерзновеннее! Последние времена пришли! Кони — четверка — семьсот рублей стоили; да еще упряжка, а теперь дуй себе куда хочешь в погоню за ворами на палочке верхом.
Но и то бы еще ничего, як бы дело шло по-старому и следствие бы мог производить я сам по «Чину явления», но теперь это правили уже особливые следователи, и той, которому это дело досталось, не хотел меня слушать, чтобы арестовать зараз всех подозрительных людей. Так что я многих залучал сам и приводил их в виде дознания к «Чину явления истины», но один из тех злодiев еще пожаловался, и меня самого потребовали в суд!.. Как это вам кажется? Меня же обворовали, — у меня, благородного человека, кони покрадены, да и я же еще должен спешить поехать и оправдываться противо простого конокрада! Все було на сей грішной земли, всякое беззаконие, но сего уже, кажется, никогда еще не було! А тут еще и ехать не с кем, и я, даже не отдохнув порядком, помчался на вольнонаемных жидовских лошадях балогулою, и собственно с тім намерением, щобы там в городе себе и пару коней купить.