Собрание сочинений в 10-ти томах. Том 9
Шрифт:
Он не был в состоянии ответить ни слова. Он только подумал про себя: Bos in lingua294
. У растерявшегося человека точно бык подвешен к языку.
Когда человек находится во власти сложных переживаний, он прежде всего испытывает приступ самоуничижения. Урсус пришел к печальному выводу:
– Напрасно я столько труда потратил на звукоподражание!
Как и всякий мечтатель, потерпевший неудачу, он принялся горько сетовать:
– Полный провал!
Он взглянул на Дею. Она стояла молча, не шевелясь и все больше и больше бледнея. Ее неподвижный, слепой взор был устремлен куда-то в пространство.
На помощь Урсусу пришел случай.
Урсус увидел во дворе дядюшку Никлса, который, держа в руке свечу, делал ему знаки.
Дядюшка Никлс не дождался конца фантастической комедии, единственным исполнителем которой был Урсус, так как кто-то постучал в двери харчевни. Дядюшка Никлс пошел отворить. В дверь стучали дважды, и хозяин дважды уходил. Урсус, поглощенный своим стоголосым монологом, ничего не заметил.
Увидав, что Никлс машет ему рукой, Урсус спустился во двор.
Он подошел к хозяину гостиницы.
Урсус приложил палец к губам.
Дядюшка Никлс тоже приложил палец к губам.
Они смотрели друг на друга.
Каждый из них словно говорил другому: «Поговорим, но не здесь».
Никлс тихо отворил дверь в нижний зал. Они вошли. Кроме них, в комнате не было никого. Входная дверь с улицы и окна были наглухо закрыты.
Хозяин захлопнул дверь во двор перед самым носом любопытного Говикема.
Потом поставил свечу на стол.
Начался разговор. Вполголоса, почти шепотом!
– Мистер Урсус...
– Мистер Никлс?
– Я, наконец, понял.
– Вот как!
– Вы хотели убедить эту бедную слепую, что все идет как обычно.
– Закон не запрещает чревовещания.
– У вас настоящий талант.
– Вовсе нет.
– Удивительно, до какой степени вы умеете воспроизводить все, что вам хочется.
– Уверяю вас, нет.
– А теперь мне нужно поговорить с вами.
– Это разговор о политике?
– Как сказать.
– О политике я и слушать не хочу.
– Вот в чем дело. В то время как вы играли, изображая один и актеров и публику, в дверь стучались.
– Стучались в дверь?
– Да.
– Мне это не нравится.
– Мне тоже не нравится.
– Что же дальше?
– Я отворил.
– Кто же стучал?
– Человек, который вступил со мной в разговор.
– Что он вам сказал?
– Я выслушал его.
– Что вы ему ответили?
– Ничего. Я вернулся смотреть на вашу игру.
– Ну?
– Ну, и в дверь постучали вторично.
– Кто? Тот же самый?
– Нет, другой.
– Он тоже с вами говорил?
– Нет, этот не
– Я это предпочитаю.
– А я нет.
– Объяснитесь, мистер Никлс.
– Угадайте, кто говорил со мной в первый раз?
– Мне некогда разыгрывать роль Эдипа.
– Это был хозяин цирка.
– Соседнего?
– Да, соседнего.
– Того, где гремит такая бешеная музыка?
– Да. Ну так вот, мистер Урсус, он делает вам предложение.
– Предложение?
– Предложение.
– Почему?
– Да потому.
– У вас передо мной одно преимущество, мистер Никлс; вы только что разгадали мою загадку, а я никак не могу разгадать вашу.
– Хозяин цирка поручил мне передать вам, что он видел, как приходили полицейские, и что он, хозяин цирка, желая доказать вам свою дружбу, предлагает купить у вас за пятьдесят фунтов стерлингов наличными ваш фургон «Зеленый ящик», обеих лошадей, трубы вместе с дующими в них женщинами, вашу пьесу вместе со слепой, которая в ней играет, и вашего волка с вами в придачу.
Урсус высокомерно улыбнулся.
– Содержатель Тедкастерской гостиницы, передайте хозяину цирка, что Гуинплен вернется.
Трактирщик взял со стула что-то темное и повернулся к Урсусу, подняв обе руки и держа в одной плащ, в другой кожаный нагрудник, войлочную шляпу и рабочую куртку.
И сказал:
– Человек, который постучал вторым, был полицейский; он вошел и вышел, не произнеся ни слова, и передал мне вот это.
Урсус узнал кожаный нагрудник, рабочую куртку, шляпу и плащ Гуинплена.
4. Moenibus surdis, campana muta - Стены глухи, колокол нем
Урсус ощупал войлок шляпы, сукно плаща, саржу куртки, кожу нагрудника - никаких сомнений быть не могло; коротким повелительным жестом, не произнеся больше ни слова, он показал хозяину на дверь гостиницы.
Тот открыл ее.
Урсус опрометью выбежал на улицу.
Дядюшка Никлс следил за ним глазами. Урсус бежал так быстро, как только позволяли ему ноги, в том направлении, в каком утром вели Гуинплена. Четверть часа спустя запыхавшийся Урсус был уже в том переулке, куда выходила калитка Саутворкской тюрьмы и где он провел столько часов на своем наблюдательном посту.
Этот переулок был безлюден не только в полночь. Но если днем он нагонял тоску, то ночью внушал тревогу. Никто не отваживался появляться в нем позже определенного часа. Казалось, каждый боялся, как бы тюрьма и кладбище не сдвинулись со своих мест и, приди им только фантазия обняться, не раздавили его в этом объятии. Все это - ночные страхи. В Париже подстриженные ивы на улице Вовер тоже пользовались дурной славой. Поговаривали, будто по ночам эти обрубки деревьев превращаются в громадные руки и хватают прохожих.