Собрание сочинений в 10 томах. Том 3. Мальтийский жезл
Шрифт:
— Ох, до чего же я перепугалась! — Людмила Георгиевна с тяжким вздохом разлепила глаза, но тут же зажмурилась от режущего света, хлеставшего с нависающих над ней касок. Ее все еще колотил озноб, и сердце сжимало незабытое: «Немцы!» Но то непередаваемое, иррациональное, закрутившее в темные кольца, отлетело куда-то в сторону, хотя, как она смутно догадывалась, и недалеко.
— Кто вы? — Она с трудом приподнялась, опираясь на ушибленный локоть, и затенилась ладонью. Единственное, что удалось разглядеть в озаренной ореолом мгле, была белозубая
— Мы мирные альпинисты, — ответом ей был нервный смешок. — Поэтому вам не надо бояться… Но вы, вы-то как попали сюда?
— Я? — Движением плеч она выразила желание встать, и две пары сильных рук помогли ей подняться. — Я просто пришла сюда оттуда, снизу.
— Пришла? Без всего? Без всякого снаряжения?!
— Ну да. — Людмила Георгиевна обрела способность улыбаться. — Залезла потихоньку… Ой! — Испуганно схватилась она за грудь. — Муж! Он же там с ума сойдет!
— Муж? — Альпинисты переглянулись. Теперь, когда глаза освоились со светом, она различала их рослые, ладно скроенные фигуры, рамные рюкзаки за плечами, объемистые мотки веревки.
— Мы приехали на машине. — Потеряв ориентировку, она нетерпеливо оглядывалась куда-то во тьму, где, как казалось, находился обрыв.
— Посмотри, — коротко бросил один другому, наверное, младшему. И тот бесшумно исчез в густых сумерках.
— Jawohl, [11] — доложил он, возвратившись вскоре, — светит фарами.
11
Так точно (нем.).
— Ему нельзя подать какой-нибудь знак? — Она загорелась надеждой. — Я вас умоляю!
— Боюсь, что это будет несколько затруднительно, — рассудил тот, кого она посчитала за старшего. — Лучше мы попробуем вас спустить. Думаю, это не займет слишком много времени… Надеюсь, вы сумеете крепко держаться?
— Крепко-накрепко! — с готовностью пообещала Людмила Георгиевна. — Вы даже представить себе не можете, как я вам благодарна! — Она облегченно вздохнула. — Как же я испугалась!
— Но на всякий случай, — засмеялся второй, младший, — я все же привяжу вас к себе. Хорошо?
— Ах, делайте что хотите, лишь бы скорее вниз!
— А вы откуда, мадам? Ведь вы не француженка? Нет?
— Я… Мы с мужем из Финляндии, — сказала она на всякий случай, как говорила и прежде в сомнительных обстоятельствах.
— О, Суоми! — обрадовался он. — Я был у вас зимой! Очень красиво.
— Да, очень, — незамедлительно согласилась она.
— Вы подождите немного. — Он успокоительно коснулся ее плеча. — Мы должны все как следует приготовить.
И они ушли готовиться к спуску, оставив ее в тревожном одиночестве.
Глава шестая
Семь планид
Предвещая устойчивость ясной погоды, над кирпичной трубой колыхалась
Затворив за собой калитку, Люсин не спеша прошел через сад, претерпевший какие-то неуловимые перемены. Что же могло измениться здесь, кроме прибранной клумбы под застекленным окном? Кроме пронизанного солнечной синевой неба и подсохшей земли? Неотчетливые приметы постигались скорее сердцем, чем глазом.
В буйной поросли диких трав, лишь слегка припорошенных ржавым налетом, явственно проглядывала осенняя одеревенелость. Признаки подступившего оцепенения, размытые прежде дождем, висели в воздухе, как паутинка. Даже в сонном жужжании пчел различалась грустная мелодия прощания. И белая бабочка, устало сложившая крылья, казалась готовым упасть лепестком.
Повинуясь неясному импульсу, Люсин свернул к парничку. Под влиянием настроения ему даже примерещились смутные очертания приткнувшегося в дальнем углу тела. Застоявшаяся под пропыленной пленкой духота пахнула жарким дыханием обильно унавоженной почвы. С подвешенных на леске коряг пристально и недобро глазели хищные неведомые цветки, по-паучьи раскинувшие сетку воздушных корней. Конечно же, кроме замшелой кладки и битых горшков, ничего там не было. Ни завороженный сон теплицы с ее восковыми лианами и папоротниками, ни разлитое в природе оцепенение не могли так угнетающе подействовать на Владимира Константиновича. Тончайшие локаторы определенно поймали какие-то тревожные излучения, но не донесли до сознания, растеряв среди посторонних помех. Он так и не сумел доискаться, что же это такое было, пока не истаяло зыбкое ощущение, оттесненное мысленным усилием в беспамятный мрак.
— На музыку записывать будешь? — спросила Аглая Степановна, когда Люсин поставил перед ней магнитофон.
— На музыку, — вяло улыбнулся он и вдруг с обезоруживающей, поразившей его самого искренностью попросил: — Помоги мне, Степановна, ладно?
— От же пристал, как банный лист, — незлобиво пожаловалась старуха. — Навязался на мою голову, понимаешь… А чего я знаю? Чего видела?
Они сидели в кухне, где вкусно булькало на печи грибное варево и одуряюще пахли метелки, подвешенные к деревянной балке под потолком. Сидя спиной к окошку, Люсин мог видеть часть коридора в проеме двери, занавешенное марлей зеркало и жестяную иконку в углу, перед которой слезливо оплывала свеча.
— Постарайся, Степановна, может, чего и припомнишь… Ты когда уехала-то — утром?
— Дак уж говорила, с утра.
— И сразу на станцию направилась, к электричке?
— Зачем сразу? — Она в раздумье пожевала губами. — Сперва в сберкассу пошла. За свет, за телефон, значит, уплатить.
— За свет и за телефон? — Люсин непроизвольно повторил ее интонации. — Очень интересно! Ну и как, заплатила?
— А то.
— И квитанции есть?