Собрание сочинений в 10 томах. Том 5. Секта
Шрифт:
— Впервые слышу. Буду весьма признателен, если введете в курс дела. Господин Лагранж предупредил меня, что вы выполняете специальное задание и просил оказать содействие. К вашим услугам.
— Признаться, очень на это рассчитываю. Благодарю, мэтр. Я бы не стал пока говорить о задании, тем более специальном… Пока для этого нет достаточных оснований. Вернее, фактов, однозначно свидетельствующих о причастности секты к ряду серьезных преступлений. Кое-какой материал все же удалось собрать и, если вы не откажетесь с ним ознакомиться, мы бы могли побеседовать уже более конкретно.
—
— И какой оценки заслуживаю я?
— Пока не решил. В отличие от моих студентов, вы ничуть не торопились блеснуть эрудицией, скорее наоборот. Профессиональная сдержанность?
— Слабая подготовленность. Сознаюсь, что с сектами сталкиваюсь впервые. Не сочтите меня совершенно наивным, но я до сих пор не могу понять, почему люди, казалось бы, вполне разумные, попадают в сети всевозможных гуру и прочих «величайших учителей»? Какая сила гонит в секты нашу молодежь? Страх смерти? Неудовлетворенность личной жизнью? Врожденный фанатизм? Не понимаю… Невольно переношу на себя, и разум отказывает.
— Простите, господин Невменов, вы не религиозны?
— Атеист.
— Я так и думал.
— Это плохо?
— Почему? Вовсе нет. В том случае, если атеизм не превращается в своего рода веру. Лично я скорее скептик. Ничего не принимаю за абсолютную истину, но терпимо отношусь к любым философским воззрениям. Все-таки наш мозг слишком ограничен и живем мы в сущности какие-то мгновения. Где уж нам объять разумом бесконечное многообразие Вселенной. Верующим легче. Вера дарует и смысл, и цель, и, вы, верно, заметили, надежду. Страх смерти присущ всем, но надежда на иное существование, каким бы оно не виделось, хоть как-то умиротворяет. Не согласны?
— Согласен.
— Тогда постарайтесь понять, что сектантство, а иначе как псевдорелигией его не назовешь, обладает огромной притягательностью. Доведенный до крайней степени фанатизм устраняет любые сомнения, которые, вольно или невольно, все же испытывают даже убежденные приверженцы официальных религий.
— Корректировка сознания? Психическая обработка? Кодирование?
— Все вместе взятое. Плюс еще нечто. И оно не поддается словесному описанию, это трансцендентальное состояние. Нужен личный, выстраданный опыт, чтобы хотя бы приблизиться к пониманию человека с измененной психикой.
— В чем проявляются изменения? — Невменов окончательно убедился, что не ошибся в выборе. То, к чему он интуитивно склонялся, обрело у Латура четкие очертания. — Это психическая болезнь?
— Я бы не решился высказаться столь определенно. И да, и нет. Так будет корректней. Другая форма сознания. Вы знакомы с теорией Юнга об архетипах?
— К сожалению…
— Это прообразы мира, впечатанные в наш мозг, обладающие в равной мере и субъективной, и объективной природой. В своей мыслительной деятельности мы как бы балансируем между двумя состояниями.
— И психическая обработка…
— Совершенно верно! Тотальная обработка. Судите сами: пять-шесть часов ежедневно отданы литургии, так называемые инициации иногда продолжаются в течение суток, и никакой отключки, никакого досуга. Монашеский образ жизни секта довела до последней крайности. Добавьте к ночным бдениям и литургическим службам еще и бесконечное, до полного отупения, повторение мантр, гипноз и самогипноз. Жесткие отработанные приемы, направленные на полное порабощение. Сначала вносится раздор в семью, порываются родственные и дружеские узы. Человека отдаляют от привычной среды. Друзья могут быть только в секте, во внутреннем круге посвященных. Брак тоже возможен лишь между единоверцами. Контроль ведется строгий, безжалостный. Постоянные звонки по телефону, проверки. Нельзя уехать из города. В крайнем случае с кем-нибудь из сектантов. Взаимное доносительство вменяется в непременную обязанность. Изоляция от общества, манипулирование сознанием довольно скоро приносят свои плоды. Человек чувствует, что его уже ничто не удерживает в лоне семьи. Исчезает чувство привязанности, любви, элементарной заботы о близких.
— И тогда ему не остается ничего иного, как уйти? Отдать деньги, квартиру?
— Он так и поступает, думая, что действует добровольно. На первых порах он еще как-то ухитрялся делить себя, но с каждым днем вынужденная раздвоенность доставляет все больше страданий. Отдавая положенную десятину, он еще понимает, что отнимает у детей, жены, но наступает момент, когда они становятся ему совершенно чужими, с ними не хочется да и не о чем говорить. Спасение, просветление, излечение — все, чем его приманивали в самом начале, воспринимается как единственная реальность в мире иллюзий. Теперь он не то что охотно, но с радостью отдает и себя, и имущество «братьям».
— И это необратимо? Вырваться никак нельзя?
— Очень трудно. Разубеждать бесполезно, логика и обращение к здравому смыслу не помогают, наоборот, заставляют еще плотнее замкнуться. Не дадут результата и всяческие разоблачения. Мозг уже закодирован, запрограммирован на поношение секты и обличение ее лидеров в грехах и преступлениях. Приводите какие угодно факты, вам все равно не пробиться через ледяной панцирь. Критика во всех вариантах, мыслимых и немыслимых, закладывается заранее. Это похоже на вакцинацию, на приучение организма к действию яда. Дозы постепенно увеличиваются, вырабатывая в крови антитела. Объективное подавлено окончательно. Его место заняли патологически устойчивые идеи, так называемый сверхценностный бред.
— Значит, возврат невозможен, — пробормотал Невменов, отвечая, казалось, собственным мыслям. По поводу загадочных убийств у него возникли кое-какие догадки, но пока сумбурные, расплывчатые.
— Разве я сказал: невозможен? Труден, как всякое лечение тяжелой болезни. Для этого, как минимум, нужно вырвать человека из секты. Хотя бы на два-три месяца, пока не пробудится подавленная способность к логическим умозаключениям. Если память не стерта окончательно, еще не все потеряно.