Собрание сочинений в 15 томах. Том 7
Шрифт:
— Да садитесь же! — повторил отец. — Пус, принеси ему стул.
Разговор не клеился. Их, очевидно, удивляло мое внезапное появление и мой вид — я был усталый, бледный, пыльный; но Нетти и не думала поддерживать разговор.
— Ну вот, — воскликнула она внезапно и словно с досадой. — Подумать только! — И выскочила из комнаты.
— Господи! Что за девочка! — сказала миссис Стюарт. — Не знаю, что с ней делается.
Нетти вернулась только через полчаса. Ожидание показалось мне томительным, но она, видимо, бежала, так как совсем запыхалась.
— Нечего мне там прозябать, — небрежно добавил я.
— Я забыла книгу в лощине, — сказала Нетти, все еще задыхаясь. — Ну, что чай?.. Готов?
И даже не извинилась.
Но натянутую атмосферу не разрядил и чай. В доме старшего садовника чай пили основательно: подавались разные кексы, варенье, фрукты, и стол накрывался нарядной скатертью. Я сидел надутый, неловкий, встревоженный всем тем загадочным и неожиданным, что подметил в Нетти, говорил мало и только бросал на нее через кексы сердитые взгляды. Все красноречие, которое я подготавливал в течение целых суток, куда-то испарилось. Отец Нетти пытался вызвать меня на разговор. Ему нравилась и его удивляла моя способность говорить легко и свободно, тогда как он сам выражал свои мысли с большим трудом. Действительно, у них я был еще разговорчивей, чем с Парлодом, хотя вообще при посторонних был неловок и застенчив. «Вам бы следовало написать это в газеты. Непременно напишите. В жизни не слышал такой ерунды!» — часто говорил мне мистер Стюарт. Или: «Ну и язык же у вас, молодой человек! Вам бы следовало стать адвокатом».
Но на этот раз я не блеснул даже в его глазах. Не находя других предметов для разговора, он вернулся к моим поискам нового места, но я даже тут не разговорился.
Долгое время я боялся, что мне придется вернуться в Клейтон, так и не сказав Нетти больше ни слова; она словно не замечала, что я ищу случая переговорить с ней, и я уже подумывал, не попросить ли ее выслушать меня вот так, при всех. Но мать Нетти, внимательно наблюдавшая за мной, прибегла к прозрачной хитрости, послав нас обоих, не помню с каким поручением, в одну из оранжерей. Поручение было какое-то пустое: дверь запереть или закрыть окно — всем было ясно, что это только предлог, и, наверно, мы его не выполнили.
Нетти нехотя послушалась. Она повела меня через одну из теплиц. По сторонам низкого, душного коридора с кирпичным полом стояли на подставках горшки с папоротниками, а за ними какие-то высокие растения, ветки которых были наверху расправлены и прикреплены так, что образовался густой лиственный свод. В этом тесном зеленом уединении она вдруг остановилась и обернулась, глядя мне в лицо, точно загнанный зверек.
— Красивые волосатики, правда? — сказала она, а глаза ее говорили: «Начинай».
— Нетти, — смущенно сказал я, — я был просто дураком, что написал тебе…
К моему изумлению, на ее лице я прочел, что она того же мнения. Но она ничего не ответила.
— Нетти! — решился я. — Я не могу без тебя, я люблю тебя.
— Если бы ты меня любил, ты бы никогда
— Но я не думаю того, что писал. По крайней мере, не всегда думаю.
На самом деле мне очень нравились мои письма, и я считал, что со стороны Нетти очень глупо этого не понимать, но в данную минуту, разумеется, убеждать ее в этом было незачем.
— И все-таки ты это написал.
— А потом прошел семнадцать миль, чтобы сказать тебе, что я этого вовсе не думаю.
— Да. Но, может быть, все-таки думаешь.
Я растерялся и только пробормотал:
— Нет, не думаю.
— Тебе кажется, что ты… что ты любишь меня, Вилли, но это не так.
— Люблю! Нетти! Ты и сама знаешь, что люблю!
Она покачала головой.
И тут я прибег к самому героическому средству.
— Нетти, — сказал я, — ты мне дороже, чем… даже чем мои взгляды.
Она все еще не поднимала глаз от цветка.
— Это тебе сейчас так кажется, — сказала она.
Я разразился бурными протестами.
— Нет, — сказала она кратко, — теперь все изменилось.
— Как могли два письма все изменить?! — воскликнул я.
— Не в одних письмах дело, — отвечала она, — но все изменилось. И навсегда.
Она сказала это медленно, словно подыскивая выражения. Потом вдруг взглянула на меня и сделала легкий жест, показывающий, что разговор окончен.
Но я не допускал такого конца.
— Навсегда?.. Нет!.. Нетти! Нетти! Ты говоришь это не серьезно!
— Серьезно, — ответила она с твердостью, глядя на меня, и во всем ее облике сквозила решимость. Она точно внутренне приготовилась к взрыву протеста с моей стороны.
Разумеется, я разразился целым потоком слов, но они ее не трогали. Он стояла, как неприступная крепость, и, словно пушечными выстрелами, сметала своими возражениями мои беспорядочные словесные атаки. Я помню, что наш разговор свелся к нелепому спору о том, могу я ее любить или нет. Она стояла передо мною, непостижимо далекая и недоступная, красивая, как никогда, и это приводило меня в отчаяние.
Я уже говорил, что раньше, при встречах, мы всегда чувствовали взаимную близость, какое-то запретное, сладкое волнение.
Я умолял, доказывал. Я пытался объяснить ей, что даже грубые, непонятные письма я писал, желая быть ближе к ней. Я преувеличенно красиво расписывал, как я мечтал о ней, когда мы были в разлуке, и какой удар, какое мучение для меня найти ее такой чужой и холодной. Она смотрела на меня, видела мое волнение, но оставалась глуха к моим словам. Теперь эти слова, хладнокровно записанные на бумаге, могут показаться жалкими и слабыми, но тогда я был уверен в своем красноречии. Я говорил от всего сердца, я весь сосредоточился на одном чувстве. С полнейшей искренностью старался я передать ей то, что чувствовал при разлуке с нею, и выразить всю силу своей любви. Упорно, с усилиями и страданиями пробирался я к ее душе сквозь джунгли слов.