Собрание сочинений в 15 томах. Том 8
Шрифт:
Как-то среди ночи мне пришло в голову, что только Марион могла бы разрешить обуреваемые меня сомнения. Лежа в постели, я обдумывал, как рассказать ей о своих затруднениях, представлял, как мы будем беседовать с ней, и она, прекрасная, словно богиня, вынесет простое, но мудрое решение.
— Вы понимаете, я должен стать рабом капиталистической системы, — мысленно говорил я ей, употребляя выражения, какие в ходу у социалистов, — отказаться от всех своих убеждений. Мы пойдем в гору, разбогатеем, но разве это даст нам моральное удовлетворение?
Она ответит:
— Нет,
— Но тогда нам остается только ждать!
И вот тут-то она внезапно превратится в богиню. Сияющая, раскроет мне свои объятия и скажет благородно и честно:
— Нет, мы любим друг друга, и ничто низменное не должно коснуться нас. Мы любим Друг друга. Зачем же нам ждать, дорогой? Разве имеет значение для нас, что мы бедны и останемся бедняками?..
Но в действительности наша беседа приняла совсем другой оборот. Как только я увидел ее, все мое ночное красноречие показалось мне смехотворным и все моральные ценности поблекли. Я дождался ее у дверей мастерской «персидского одеяния» на Кенсингтон-хай-стрит и проводил домой. Она появилась передо мной в сумерках теплого вечера. На ней была коричневая соломенная шляпка, в которой она выглядела не только хорошенькой, но даже красивой.
— Какая у вас чудесная шляпка! — сказал я, чтобы завязать разговор, и получил в награду редкий дар — ее очаровательную улыбку.
— Я люблю вас, — прошептал я, когда мы шли рядом по тротуару, пробираясь в толпе пешеходов.
Продолжая улыбаться, она укоризненно покачала головой и сказала:
— Будьте благоразумны!
На узких тротуарах людной улицы разговаривать было трудно. Некоторое время мы молча шли в западном направлении, пока не удалось наладить беседу.
— Я хочу, чтобы вы стали моей, Марион, — сказал я. — Разве вы не понимаете? Я не могу без вас.
— Опять? — одернула она меня.
Не знаю, поймет ли это читатель, но иной раз даже самое пылкое чувство, самое страстное обожание на мгновение уступает место чувству откровенной ненависти. Именно такую ненависть испытал я к Марион при этом высокомерном «опять?». Правда, эта вспышка тотчас же погасла, и я не успел осознать, что это было как бы предупреждением судьбы.
— Марион, — сказал я, — для меня это не пустяк. Я люблю вас. Я готов умереть — только бы вы были моей… Разве вам безразлично это?
— Какое это имеет значение?
— Вам это безразлично! — воскликнул я. — Совершенно безразлично!
— Вы знаете, что не безразлично, — ответила она. — Если бы я… если бы вы не нравились мне, разве я разрешала бы вам встречать меня, разве я была бы сейчас с вами?
— Тогда обещайте, что вы станете моей женой.
— Если я и пообещаю, разве это что-нибудь изменит?
Нас неожиданно разъединили двое рабочих, несших лестницу.
— Марион, — сказал я, когда мы снова очутились рядом, — я прошу вас быть моей женой.
— Мы не можем пожениться.
— Почему?
— Мы не можем жить на улице.
— Но отчего бы нам не рискнуть!
— Прекратим этот никчемный разговор.
Она внезапно помрачнела.
— Что хорошего в семейной жизни для нас? — сказала она. — Будешь чувствовать
Она излагала эту житейскую философию людей своего класса отрывистыми фразами, нахмурив брови, рассеянно всматриваясь в зарево огней на западе, и, казалось, на мгновение даже забыла о моем присутствии.
— Послушайте, Марион, — прервал я ее. — При каких условиях вы согласились бы выйти за меня замуж?
— Зачем вы меня об этом спрашиваете? — удивилась она.
— Вы согласитесь выйти замуж за человека, который будет получать триста фунтов в год?
Марион быстро взглянула на меня.
— Шесть фунтов в неделю, — подсчитала она. — На эти деньги можно прожить без нужды. Брат Смити… Нет, он получает только двести пятьдесят фунтов. Он женился на машинистке.
— Пойдете вы за меня, если я буду получать триста фунтов в год?
Она снова посмотрела на меня, и в ее глазах вспыхнул огонек надежды.
— Если! — произнесла она с ударением.
Я протянул руку и поглядел ей прямо в глаза.
— По рукам! — воскликнул я.
Марион секунду колебалась, затем слабо пожала мне руку.
— Это глупо. Ведь это означает, что мы… — Она не договорила.
— Что? — спросил я.
— Помолвлены. Но тебе придется ждать годы и годы. Какой тебе от этого толк?
— Не так уж долго придется ждать, — ответил я.
Марион на минуту задумалась, потом посмотрела на меня с ласковой и грустной улыбкой, которая осталась в моей памяти навсегда.
— Ты нравишься мне, — сказала она, — и мне будет приятно думать, что я помолвлена с тобой.
Тихим шепотом она дерзнула добавить: «Мой дорогой».
Странно, что, описывая это, я забываю все последующие события и снова чувствую себя юным возлюбленным Марион, способным испытывать огромную радость даже вот от такой скупой, маленькой ласки.
Наконец я все же отправился к дяде на Гоуэр-стрит. Здесь я застал только тетушку Сьюзен, которая ожидала мужа к чаю.
Мне сразу же бросилось в глаза, как и раньше, когда я увидел новый цилиндр дяди, что успех Тоно Бенге уже сказывается и здесь. Мебель была новая, почти роскошная. Кресла и диван были обиты лощеным ситцем, смутно напомнившим мне Блейдсовер. Каминная доска, карнизы, газовые рожки выглядели солиднее и наряднее, чем в других лондонских домах, где мне довелось бывать. Меня встретила настоящая горничная, с традиционными рожками на чепчике и пышными рыжими волосами. Тетушка казалась оживленной и хорошенькой. На ней была накидка с голубыми узорами, отделанная лентами, которую я воспринял как последний крик моды. Она сидела в кресле у открытого окна, а на столике рядом с ней высилась стопка книг в желтых обложках. Перед внушительным камином стояла высокая ваза с печеньем различных сортов, а на столе в центре комнаты красовался на подносе чайный сервиз, но без чайника. На полу лежал толстый ковер и несколько крашеных овечьих шкур.