Собрание сочинений в 19 томах. Том 4. Свидание в аду
Шрифт:
– Следует избегать мест, где ты страдал, надо по возможности туда не возвращаться. Такие места таят в себе что-то зловещее для человека, – произнес Пимроуз.
– Дорогой Бэзил… – начал Жан-Ноэль.
Он чувствовал, что совершает глупость и что ему следует замолчать, если он хочет, чтобы путешествие и дальше протекало столь приятно. Но любопытство одержало верх.
– …почему вы были несчастны во Флоренции? – закончил он.
Бэзил Пимроуз уронил на тарелку ломтик жареной индейки.
Его лицо, в котором Жан-Ноэлю была уже знакома каждая черточка, каждая морщинка, начиная от тонких крыльев носа и век и кончая небольшими ушами и вздрагивающими губами, – лицо это сделалось необыкновенно печальным.
– Дорогой мой, дорогой мой, – произнес Бэзил, – кажется, я уже говорил тебе, что был очень близким другом Максима, но затем он познакомился с Бенвенуто. Именно во Флоренции он и встретил его, а потом они вместе уехали… а моя матушка была больна… и все это было для меня ужасной, поистине
Итак, все было сказано; и Жан-Ноэль ощутил холодок, пробежавший по спине, но вместе с тем он понимал, что эта минута неминуемо должна была наступить, и был вынужден признать, что сделал все, чтобы… А гитара и скрипка между тем играли мелодию «Sole mio» [48] в честь двух иностранцев.
– Послушай, Бэзил… – произнес Жан-Ноэль.
Но Бэзилу, собственно, нечего было слушать, поскольку Жан-Ноэль на самом-то деле не знал, что сказать. Бэзил мог услышать только одно – что Жан-Ноэль в свою очередь обратился к нему на «ты».
48
«Мое солнце» (ит.).
– Разумеется, я кажусь тебе, – заговорил англичанин, – смешным старым чудаком, а быть может, и чем-то еще похуже… Прежде всего, ты любишь женщин. Когда я был в твоем возрасте, я тоже любил женщину. Тут уместнее говорить не о любовном горе, а об отвращении к любви.
И Жан-Ноэль тотчас же подумал об Инесс. Отвращение к любви – разве он сам не ощутил его? И юноша невольно подумал, что между его собственной судьбой и судьбой лорда Пимроуза существует некое сходство, словно жизнь одного повторяет жизнь другого.
– Поедем в Ассизи! – воскликнул Бэзил. – Там, мой друг, мы обретем покой, францисканский покой.
В тот вечер, расставаясь на пороге своих комнат, они даже не решились пожелать друг другу доброй ночи.
9
Сидя на хорах темной пустой церкви, под огромным куполом, украшенным четырьмя аллегорическими картинами Джотто [49] , францисканский монах играл на фисгармонии. Услышав звук шагов, он не перестал играть и даже не повернул головы. Казалось, он находится тут, в этой церкви с тремя алтарями, лишь для того, чтобы поддерживать в ней чуть слышную мелодию, подобно тому как небольшая лампада из красного стекла поддерживала чуть теплившийся огонек. Уже опустел верхний ярус церкви; ее двери затворились за последним посетителем, и теперь там мирно засыпали на стенах неувядаемые фрески, повествующие о жизни святого Франциска. Опустел и склеп, за решеткой которого в каменной гробнице с приподнятой крышкой среди приношений прихожан покоились мощи святого. Опустел и главный придел, в котором не осталось никого, кроме монаха, нажимавшего на педали фисгармонии, да и тот, казалось, был высечен из глыбы мрака.
49
Джотто ди Бондоне (1266 или 1267–1337) – итальянский живописец, представитель Проторенессанса.
Пимроуз без сил опустился на скамеечку для молитвы. Но не молился. Душевные муки терзали его. Он знал, что отныне не сможет жить без Жан-Ноэля, знал и то, что не сможет жить рядом с ним так, как жил до сих пор. Если он хотя бы час не видел юноши, его охватывала леденящая тревога, душевный покой и разум оставляли его. Но и рядом с Жан-Ноэлем Пимроуз чувствовал, что в голове у него все путается, и тоска сжимала его сердце. Что делать? Порвать отношения и немедленно уехать или же… Не было никаких оснований думать, что Жан-Ноэль отвергнет его. Но чтобы убедиться в этом, требовалось все же проявить некоторую решительность и смелость. «Я слишком люблю его, чтобы отважиться», – говорил себе Бэзил. А если даже Жан-Ноэль и согласится, что будет потом? Избавится ли он, Пимроуз, от мучившей его тревоги? «Ведь он не любит меня и никогда не сможет полюбить так, как я люблю его. И за что ему любить меня? А если страдаешь уже в начале любви, значит, будешь страдать и потом, как бы ни развивались отношения». Бэзил слишком хорошо знал себя: любовь для него всегда была неотделима от страдания.
Что же делать? Отвезти Жан-Ноэля на ближайшую железнодорожную станцию, купить ему билет и распрощаться с ним? Нет, это было бы низко, он не имеет права так поступить с Жан-Ноэлем. Лучше уж позволить юноше одному продолжать путешествие, дать ему рекомендательные письма к друзьям и даже предоставить в его распоряжение автомобиль
Пимроуз молил небо ниспослать ему силы – он молился об этом в каждой часовенке городка, насчитывавшего двадцать церквей, городка, где каждый камень – священная реликвия; он возносил мольбу и Богу, и Святой Деве, и святому Франциску, и святой Кларе. В час церковной службы он отправлялся в старинный храм Минервы и там опускался на колени рядом со старухами в черных платках; он возносил свои мольбы в соборе, он возносил их и в часовне Санто-Стефано, походившей на маленькую ригу из розового камня; поиски душевного покоя привели его к мощам святой Клары – к этому маленькому скелету, обтянутому коричневой кожей, окаменевшей за семь веков, к высохшей мумии, увенчанной золотой короной и укрытой монашеской мантией, из-под которой выглядывали две крошечные ступни, казавшиеся двумя листками обгоревшего пергамента.
Вместе с Жан-Ноэлем он посетил монастырь Святого Дамиана, монахи которого продолжали украшать скромными букетами то место в трапезной, где сидела святая Клара. Под окном ее кельи они увидели каменную колоду, где святая выращивала лилии, фиалки и розы в то время, как в саду слепой Франциск слагал свой гимн солнцу.
В этом городке повсюду присутствовали святой Франциск и святая Клара – люди, любившие друг друга необычной любовью, неземные жених и невеста, чья страсть, перегорев, преобразилась в пепел милосердия, двое влюбленных, живших среди природы и основавших два монашеских ордена для того, чтобы защитить самих себя от вожделения… И лорд Пимроуз спрашивал себя, возможно ли мечтать о такой любви между ним и Жан-Ноэлем, о любви, лишенной плотского желания, любви, в которой голос плоти уступил бы место экзальтации души. Он готов был видеть в чертах юноши отблеск рая, Святой Троицы и всех святых из церковного календаря, готов был относиться к хлебу, которого касались пальцы Жан-Ноэля, как верующий относится к причастию. Затем Пимроуз спохватывался и приходил в ужас. Он понимал, что еще минута – и он вступит на стезю кощунства. И тогда он принимался мечтать о доме, где они жили бы вдвоем с Жан-Ноэлем, юноша облачился бы в платье послушника, а он – в одеяние монахини. О, как бы он, Пимроуз, горячо обожал его!.. И какая это драма – родиться в католической семье, живущей в пуританской стране, и быть человеком верующим! Разве не избежал бы он всех этих душевных мук, если бы родился протестантом? Пимроуз сходил с ума. Образ Жан-Ноэля лишал его рассудка. Встреча с этим юношей стала для него несчастьем, проклятием. Лучше бы уж Жан-Ноэль не рождался на свет, лучше б его задавила где-нибудь по дороге машина, лучше бы он, Бэзил, задушил его собственными руками! Но разве можно задушить ангела?
Между тем ангел невыразимо скучал, сидя на соломенном стуле и прислушиваясь к звукам фисгармонии. Он спрашивал себя, что поделывает Мари-Анж, но не испытывал никакого беспокойства за нее. Он находил, что Бэзил слишком уж долго молится. Он машинально ощупывал лежавшую в кармане золотую зажигалку, которую лорд Пимроуз подарил ему в дополнение к портсигару, и его пальцы осторожно поглаживали ее рубчатую поверхность.
Вошли десять монахов и расселись на скамьях. Начиналась вечерняя служба. Зажглось несколько слабых лампочек. Фисгармония умолкла. Монахи переговаривались вполголоса, бесстрастным тоном – умелые служители Господа, которые привычно и без труда исполняют свои обязанности.
«Вот они безмятежны, счастливы. Почему же мне не дается счастье?» – подумал Пимроуз.
И внезапная мысль о спасении озарила его. В душе вспыхнул яркий, ослепительный свет, и лорд Пимроуз понял, что это – свет благодати… Он еще не решался сформулировать свою мысль, но уже угадывал ее содержание и цель. Какая-то сила, находившаяся вне его, но которая была сродни его душе, властно диктовала ему решение. Прибежище… отпущение грехов… покаяние грешника, желание искупить бесполезно прожитую жизнь… и покой, долгожданный покой, даруемый созерцанием Бога… и долгие часы, отданные соблюдению монашеского устава, все это мелькало у него в голове, наполняя ее сулящим избавление светом; и ему казалось, будто языки пламени лижут сетчатую оболочку его глаз, будто яркий, как солнце, фейерверк освещает своими лучами темную ночь отречения. Да, вот он, выход из тупика… Он нынче же вечером исповедуется и попросит приюта в этом монастыре. Он войдет в сию обитель нищий, обездоленный, не имея даже запасной смены белья, подобно усталому паломнику, вымаливающему себе ночлег. Он отошлет милого юношу домой, щедро одарив его. О, неисповедимы пути Провидения… Если бы судьба не поставила на его пути этого ребенка, который, сам того не сознавая, указал ему верный выход, – на него, Бэзила Пимроуза, возможно, так никогда бы и не снизошла благодать. Он покинет мир, ни с кем не простившись, и прикажет, чтобы все его состояние раздали беднякам. И Бэзил мысленно уже привыкал к будущей жизни, полной покаяния и святости. «Лорд Пимроуз ушел в монастырь…» Да, он уйдет в монастырь – в этот или в обитель Святого Дамиана… Ему отведут скромное место в трапезной на конце стола, откуда можно видеть букет, лежащий в том месте, где некогда сидела святая Клара, его хрупкое тело вполне удовлетворится грубой похлебкой… Провидение облегчит ему тернистый путь.