Собрание сочинений в 19 томах. Том 4. Свидание в аду
Шрифт:
В деревне Лашом одевался так же, как в городе. На нем были его обычный костюм, черные ботинки, серая шляпа; только автомобиль тут он водил сам.
В первый же день Симон предложил Мари-Анж поехать вместе с ним.
– Я попрошу вас подождать меня пять минут, зайду только сказать несколько слов Вернье: он недавно похоронил отца. А потом мы вместе с вами осмотрим элеватор.
Мари-Анж нравилось, что человек, занимающий такое высокое положение, проявляет интерес к местным делам, как будто он – муниципальный советник маленького городка.
Как только машина
– Добрый день, господин депутат… Добрый день, господин Лашом… Добрый день, господин министр… А уж мы между собой толковали: «Давненько что-то не видно нашего министра. Скоро ли он к нам заглянет?» Ведь вы нам тоже нужны, а парижане могут немного и подождать.
Они снимали шляпы или каскетки, снова надевали их, потом опять снимали… Некоторые низко кланялись, другие, напротив, держались с нарочитой независимостью и уверенностью, желая этим подчеркнуть свою близость к Лашому. И каждый старался отвести его в сторонку и что-нибудь прошептать на ухо.
– Да-да, я этим непременно займусь, – отвечал Симон. – Хорошо-хорошо, напомните мне на днях… Вот-вот, позвоните мне послезавтра… Прекрасно, напишите коротенькое заявление, в моей канцелярии в этом деле разберутся… А вот и наш славный Мазюрель, наша гордость!..
И он похлопывал по животу гиганта мясника, который подходил к нему в кожаном фартуке, торопливо вытирая усы тыльной стороной ладони.
Мари-Анж, вспоминая о том, каким бывал Симон в Париже – в великосветском салоне или в дорогом ресторане, – удивлялась той легкости, с какой он, словно хороший актер, входил в новую роль и, беседуя со своими избирателями, мгновенно проявлял грубоватую веселость, обретал одновременно добродушный и чуть покровительственный тон; в его речи то и дело проскальзывали простонародные обороты.
Когда они въехали в селение Мюро, Симон притормозил машину и сказал:
– А знаете, Мари-Анж, я здесь родился. Вон в том домишке.
Симон никогда не думал о своих родителях. Воспоминания о них, в частности о смерти матери, задохнувшейся в новом корсете, с годами стерлись, выпали из его памяти, подобно тому как стирались и отпадали отмиравшие клетки кожи, остававшиеся на его купальном халате. Если же он и вспоминал иногда о своем детстве, то лишь для того, чтобы мысленно измерить пройденный путь и обрести в этом дополнительный повод для тщеславия.
Само время, казалось, позаботилось о том, чтобы подретушировать «декорации», в которых прошло его детство, и тем самым отдалить их от него. Дом его родителей в Мюро был приобретен каким-то парижским коммерсантом, превратившим его в дачу, где не жили постоянно и куда приезжали только в летнее время. Строение стало неузнаваемым, оно было переделано заново, выкрашено в яркие цвета, вокруг него разбили клумбы. На окнах висели занавески с оборками, по стенам карабкались вьющиеся красные розы.
Дом теперь нисколько не походил на запущенную ферму с облупившейся штукатуркой, где Симон провел безрадостное детство, – сейчас дом казался ему простой,
Здесь 12 октября 1887 года родился
Симон Лашом,
французский государственный деятель
А на площади, перед зданием мэрии и школы, возможно, будет установлен его бюст.
И Лашому вдруг стало жаль, что у него нет сына, которому можно было бы оставить в наследство свое имя и свою славу.
«Я состарюсь в одиночестве, и никто не продолжит мой род… В сущности, так и должно быть. Общественный деятель должен оставаться холостяком».
И в ту же минуту он услышал собственный голос:
– Хотели бы вы иметь детей, Мари-Анж?
Как раз в эту минуту она заметила дорожный указатель, где было написано: «Шанту – Моглев – 16 километров».
– О, я и не знала, что Моглев так близко отсюда! – воскликнула девушка. – Если у вас найдется время, я бы с удовольствием съездила туда на денек.
– Так поедем сейчас же, если вам хочется. Как это ни странно, но я никогда не бывал в этом замке, только видел не раз его кровлю, проезжая по шоссе. Я с удовольствием познакомлюсь с ним.
Они прибыли в Моглев, когда уже смеркалось. Огромный замок с наглухо закрытыми окнами возвышался над окружающей местностью. Ураган, пронесшийся осенью год назад, свалил два гигантских вяза, и они так и остались лежать в высохших рвах.
Лавердюр и его жена вышли из своего домика; на их лицах отразилось крайнее изумление, и они радостно кинулись к Мари-Анж.
– Мадемуазель! Господи! Мадемуазель приехала! Вот уж нечаянная радость! Только не обращайте внимания на наш вид. Смени поскорее каскетку, отец, – восклицала Леонтина Лавердюр.
Она часто моргала, и по ее смуглым морщинистым щекам катились слезы.
Мари-Анж и Лашом обошли замок. Их сопровождал бывший доезжачий, который исполнял теперь обязанности сторожа и управляющего. Все проржавело, подгнило, пришло в запустение. Парадный двор замка зарос сорной травой до самого крыльца.
– Вы уж простите нас, мадемуазель, ведь мы только вдвоем с Леонтиной, нам не под силу управиться, – сказал Лавердюр. – Прошлой весной я тут всю траву прополол, а нынче опять заросло, словно я ничего и не делал. Мы стараемся, сколько хватает сил, хотя бы дом сохранить… Я писал господину барону, что вязы рухнули, и я мог бы их продать, но он ничего мне не ответил.
Проходя под балконом, откуда было сброшено тело Жаклин, бывший доезжачий обнажил голову.
– Какое красивое, какое великолепное место, – восторгался Лашом.
– Мадемуазель и месье Жан-Ноэль собираются поселиться в замке? – спросил Лавердюр. – О да, я сам понимаю, здесь потребуется большая работа.
– Милый мой Лавердюр, – сказала Мари-Анж, – для этого мой брат или я должны породниться с какими-нибудь очень богатыми людьми.
– Ну что ж, это возможно, вполне возможно, наша мадемуазель вполне того достойна… Мы слыхали, что вы теперь служите в Париже, это правда?