Собрание сочинений в 2-х томах. Т.II: Повести и рассказы. Мемуары.
Шрифт:
И тот, отвечая ей взглядом, говорит спутнику:
— Ничего, Николай Павлович… Это пройдет, это нервы. К вечеру мы вон где будем — за Посьетом!
А слева, недалеко от утихшего теперь маяка, показывается парус. В лучах рассвета он розов и похож на драгоценный щит какого-то таинственного морского гиганта. И парус всё ближе, ближе…
— Наши корейцы! — вскрикивает Леля.
— Еще наши ли? Подожди радоваться! — и Громов из-под ладони смотрит на приближающуюся шаланду.
Минута, две ожидания, и он уверенно говорит:
— Да, это наши!
И действительно, немного не дойдя до высоты мыса, шаланда круто поворачивает в заливчик перед
— Николай Павлович, сейчас едем! — говорит Громов. — Леля, прощай на месяц. В последний раз покидаю тебя, честное слово…
— Который раз ты мне это говоришь…
— Слово даю! Еще один рейс — и мы будем богаты, и я увезу тебя.
Василий обнимает девушку; она прижалась к его груди, обессиленная, страдающая.
Николай Павлович жадно смотрит на ее лицо; он видит, как по ее щеке катятся крупные слезы, и они в лучах рассвета кажутся розовыми. Как томно и безвольно раскрываются ее губы, ищущие губ молодого человека. Как это всё трогательно и красиво! Да, красиво, но… Ведь его, Николая Павловича, ни одна женщина не целовала так…
«И это потому, — думает он горько, — что я всю жизнь чего-нибудь боялся. А этот ничего не боится…»
Лодка подошла к берегу.
— До свидания, Леля! Ну-ну, ты сегодня совсем не такая, как всегда! Попрощайся же с Николаем Павловичем…
Леля целует Воронца, и тот ощущает на своих губах соленый вкус ее слез. И еще он надолго запоминает удивительную мягкость ее губ.
Лодка уходит к шаланде; Леля стоит на берегу и машет вслед рукой.
Потом в сторону Русского острова уходит и шаланда, а девушка всё стоит на берегу. Затем она начинает подниматься вверх по откосу, но иногда останавливается, чтобы махнуть еще раз в сторону удаляющегося паруса.
Еще несколько минут — и она слилась с фоном каменного мыса.
Громов лег навзничь на мешки с чем-то твердым и глядит в небо.
— О чем вы думаете? — спрашивает его Воронец.
— Ни о чем, — равнодушно отвечает он. — Плохо выспался на камне в каземате. Скоро засну. А что?
— Вы читали «Тамань» Лермонтова?
— Какую «Тамань»?
— Рассказ, эпизод из «Героя нашего времени»… О контрабандистах.
— В гимназии, наверно, читал. Не помню. Я плохо учился по словесности. Я любил физику и химию. Любил с машинами возиться… — И он закрывает глаза.
VIII
Несколько лет спустя, уже в Харбине, Воронцу попался в руки номер владивостокской газеты «Красное Знамя». В нем он нашел заметку о приговоре, вынесенном судом некоему Громову, обвинявшемуся в бандитизме: к высшей мере без права апелляции.
Инициалов в заметке указано не было…
«Тот это Громов или нет? — подумал Воронец. — Если тот, так, стало быть, он не сдержал обещания, не увез Лелю. Видно, правду говорят, что такая жизнь, какую он вел, затягивает. Жаль, если и девушка погибла!..»
Но в те дни Воронец был уже совсем стар и мучим болезнями. И ему было не до других людей и уж совсем не до женщин. И он довольно равнодушно подумал: «Что ж, каждому свое: они хоть и мало пожили, но ярко, и как свечи сгорели, а я вот шестой десяток неизвестно для чего копчу небо!»
И ему вспомнился соленый вкус слез Лели на его губах.
УДАЧНЫЙ
38
Удачный заголовок. Р. 1937, № 3. По всей вероятности, перед нами первая глава романа «Продавцы строк» («вторую» главу см. ниже под заглавием «Ленка Рыжая»). Практически все персонажи рассказа-отрывка списаны с натуры. Личность редактора (Савостий, он же Олег Иванович Зотов), как и подлинное название описываемой газеты (здесь — «Вечерний звон»), не установлены, «…слушает профессора Виндельбанда» — Виндельбанпт Вильгельм (1848–1915), немецкий философ, глава баденской школы неокантианства. Определял философию как учение о ценности («Прелюдии»), «…подлый фельетонист Кок» — подробно о личности фельетониста Кока (Николая Панова, расстрелян в 1924 г.) и о редактируемой им газете («…кажется, “Руль”») см. воспоминания «О себе и о Владивостоке»; там же Несмелое упоминает, что именно у Панова работал фельетонистом всё тот же Леонид Ещин. «…Газетный человек, стихотворец Бит — очевидно, в этом образе Несмелов хотел отчасти воплотить самого себя; впрочем, во «второй» главе романа («Ленка Рыжая») Бим превращается в Левадова.
I
Вот-вот умрет, из последних сил отыскал Савостий точку среди расплывающихся, ставших зыбкими знаков клавиатуры ундервуда, ударил по точке жирным, на сосиску похожим указательным пальцем и со вздохом облегчения — написал-таки передовую! — откинулся на спинку кресла. И сейчас же заснул, утомленный сполна бессонной вчерашней разгульной ночью.
Чьи-то осторожные ловкие руки сейчас же выкрутили исписанный листик из-под валика и унесли в наборную.
Савостий спал. Огромное тело обвисло, словно из него выну ли половину костей, расползлось, как тесто из разбитой квашни: голова свесилась на грудь; на лбу выступили капельки пота, хотя час был ранний, прохладный, и в открытое окно залета! свежий ветерок с моря, шевеливший газетами на редакционных столах.
Савостий спал, и снился ему приятный сон… Будто снова ему девятнадцать лет, и сидит он в той, столь памятной ему темноватой аудитории университета в Гейдельберге, где провел он так много незабываемых часов, сидит в рядах молодых немцев, таких же студентов, как и он сам, и слушает профессора Виндельбанда. Профессор стоит на кафедре и рассказывает о Платоне: и лицо у него милое, ничуть не постаревшее, и так приятно Савостию слушать мягко звучащую, совсем почти позабытую немецкую речь.
Но еще приятнее то, что Савостий знает, что философ Виндельбанд сейчас кончит говорить о Платоне, протянет к нему. Савостию, руку и скажет во всеуслышание:
— А вот этот русский молодой человек… — да-да, тот самый, что так скромно опускает глаза, — чрезвычайно одарен, и если не случится войны между Россией и Германией, то он, получив у нас диплом магистра и продолжая самостоятельно работать, сумеет создать столь же стройную философскую систему, как в свое время создал Платон…
И у Савостия захватывает дух от предвкушения этой похвалы, от этой веры в его, Савостия, одаренность. И видит он, как лица всех студентов начинают медленно, ужасно медленно — даже страшно! — поворачиваться в его сторону, ибо и студенты знают уже, что должен сейчас сказать их уважаемый учитель.