Собрание сочинений в 2-х томах. Т.II: Повести и рассказы. Мемуары.
Шрифт:
«Чего еще надо? — угрюмо думал Мпольский, подходя. — Впрочем, может быть, накормят. У них всего много!»
У дверей халупы стоял человек и, задрав голову, в бинокль смотрел на небо.
«Комету наблюдает», — подумал Мпольский и сказал, подходя вплотную:
— Вы меня звали, господин капитан?
— Я не командир батареи, — ответил офицер, опуская бинокль. — Вы начальник прикрытия? Поручик барон Франк… Познакомимся.
— Пфейлицер!.. Неужто?
— Кто вы?
— Мпольский…
— Господи!..
И однокашники стремительно обнялись и расцеловались.
— На астрономии я с тобой расстался, на астрономии и
— Ну, пойдем, пойдем к нам. Тебя командир звал чайку с нами попить, да и шнапс у нас имеется… Многое, друг, не сбылось из наших надежд и мечтаний. Да ничего почти не сбылось… А встрече я вот как рад!
— А я?.. Только к добру ли она… Комета эта, — и Мпольский показал рукой на небо.
— Э, не думай об этом!
* * *
Утром барон Пфейлицер фон Франк был на куски разорван тяжелым снарядом, упавшим у самых его ног. А всю ночь он проговорил с однокашником своим, строя планы о том, как после окончания войны он поступит в университет на физико-математический факультет, окончит его и посвятит себя всецело астрономии. И он бы так и сделал, конечно…
Но душа его раньше срока улетела туда, куда стремился его ум: к звездам. Ничего не осталось от маленького барона Пфейлицера фон Франка. Только фуражку его громыхнувшим взрывом отнесло в земляную яму, в которой отсиживался Мпольский. И тот взял фуражку себе. И проходил в ней всю войну, и, может быть, она спасла его от пули, от тифа и от другой гибели. Было на войне такое поверие…
А в день гибели Франка, под вечер, выкатывали из ям пушки, пехота выкатывала, и бледные артиллерийские солдаты подводили к ним передки, и пушки помчались на восток, неуклюже подпрыгивая на неровной земле.
ДВА САШИ [9]
Н. Гумилев
9
Два Саши. ЛА. 1939, № 12. Эпиграф — из стихотворения «Пятистопные ямбы» (1912–1915) из сб. «Колчан», «…ученики московской школы живописи, ваяния и зодчества» — Московское училище живописи, ваяния и зодчества основано в 1832 г., в 1918 г. преобразовано в Свободные художественные мастерские (позднее — ВХУТЕМАС). Шлюпик — перезревший подберезовик, «…в этот день была объявлена всеобщая мобилизация» — т. е. 30 июля 1914 г. «…был он убит 11 октября под Новой Александрией» — точная дата и место ранения Митропольского-Несмелова, после которого он попал в Москву, где и встретил новый 1915 год. Новая Александрия — город Пулавы. расположенный между Демблином и Люблином; в 1920-х и 1940-х гг. — концлагерь. «…сладких духов “Сердце Жанетты ”» — эта марка духов упоминается в рассказе высоко ценимого Несмеловым А.И. Куприна «Путешественники» (1912).
I
В середине
Выехали художники из Москвы с первым утренним поездом и к девяти часам были уже на месте.
Станция была как станция, и когда доставивший художников поезд ушел, друзья не без растерянности стали озираться вокруг, соображая, в какую же сторону им двигаться. Выручил дежурный по станции, румяный господин с подстриженными усами и в красной фуражке. Догадавшись по этюдникам, что перед ним художники, приехавшие искать красивых видов и не знающие местности, он любезно пришел им на помощь.
— Вы, господа, — сказал он, останавливаясь около приятелей, — идите сейчас прямо по дороге от станции до Столбунцевского березняка, окопанного межевой канавой. Тут вы налево поверните и жарьте через березняк. Так выйдете к долине, к речке, а за ней казенный бор. Прямо шишкинский!..
Оставалось только поблагодарить и следовать указаниям любезного железнодорожного начальства. Так и поступили: купили в железнодорожной лавочке кое-какую провизию и с этюдниками в руках зашагали по дороге.
Поселок скоро кончился, и его улица, превратившись в узкий пыльный проселок, юркнула в ольховый и осиновый лесок, дохнувший в лицо путников медвяным запахом какой-то пышными белыми гроздьями цветущей травы. Справа скрипел коростель.
— Там болотце, — кивнул головой наблюдательный Усищев. — А воздух-то, прямо сласть! Подождем, Саша, постоим…
— Травка к дождю пахнет! — заметил другой юноша, рослый и широкоплечий. — Рано, а уж парит! Грозовое в этом году лето.
И опять зашагали.
Скоро низкое место кончилось, а с ним и ольшаник с осинником.
Проселок пополз на песчаный холм, весь усыпанный синими колокольчиками. А с холма открылась и вся окрестность. Светло-зеленым косяком виднелся впереди лесок — тот самый березняк, о котором говорил дежурный по станции, — а слева засинела долина, и за ней черной темно-синей полосой обозначался бор.
Верстах же в трех вперед, за светлой зеленью березняка, поднималась группа больших темных деревьев, и это могло быть парком какого-нибудь, имения; потом снова холмы, перелески, золотые пашни и за всем этим — голубая тающая даль.
— Русь… До чего хорошо!
— Чудно, брат: вольготно и легко. Ни на какие заграницы не променяешь!
— А променяешь, так наплачешься. Ты знаешь, у меня такое сейчас чувство на душе — хочется лечь на землю и поцеловать ее.
— Валяй, а я пока покурю!
— Нет, ты не смейся, Саша! — строго сказал тоненький, темноглазый, ангельски-красивый Усищев. — Над этим нельзя смеяться.
— Я не смеюсь. Я это тоже чувствую, только… я как-то не люблю говорить об этом. Вот бы картину такую написать, чтобы кто ни взглянул на нее, всем бы землю русскую целовать хотелось.
— Ты напишешь, Саша, ты — талант! Ты очень сильный…
II
В частом густом березняке воздух был недвижим и, сухой, горячий, даже обжигал лицо.