Собрание сочинений в 2-х томах. Т.II: Повести и рассказы. Мемуары.
Шрифт:
— Кто так учил?
— Так учил пггабс-капитан инженерных войск Федор Михайлович Достоевский. Сочинений их благородия я по малограмотности не читал, ваше высокоблагородие!
— Молодец!
— Рад стараться, ваше высокоблагородие!
— Можешь взять из моего портсигара папиросу. Одну. Если возьмешь две, то я тебя, богоносец, поставлю под винтовку. Считаны. Вскипел чайник?
Подпоручик Бубекин откинул одеяло и сел на походной кровати. Почесывая под мышкой, зевнул длинным зевком, с завыванием. Сердито посмотрел на ротного, которому в это время Влас подавал жестяную кружку с дымящимся чаем. Сказал
— Опять, Николай Казимирович! И как вам, право, не надоест? Издевательство какое-то!
— Не нравится? — притворно, как бы пугаясь, удивился штабс-капитан Ржещевский. — Не угодил? Странно! — он полулежал в постели, отхлебывая чай из кружки. — А не желаете ли, подпоручик, разобраться, кто из нас прав и кто не прав?.. Скажем так если в нашем отечестве класс образованных людей называется интеллигенцией и вы, например, образованный человек, то имею я полное право называть вас интеллигентом?.. Нет, позвольте, позвольте! — поднял он руку, видя, что Бубекин хочет возразить. — Позвольте мне доложить вам всё обстоятельно, коли уж вы обвиняете меня в издевательстве над моим Власом… И не будем горячиться, ибо всё это — простейшая и чистейшая логика, Минто и Челпанов, которых я штудировал, готовясь к своему неудачному экзамену в академию… Да-с, элементарная логика для среднеучебных заведений и самообразования: все люди смертны, Кай — человек, следовательно, и Кай смертен. Если русский народ — богоносец, а Влас — народ, то, стало быть, и Влас богоносец, то есть — богоносец Тарского уезда какой-то там губернии. Правда, Влас?
— Так точно, ваше высокоблагородие! — дернулся солдат, всегда испуганный своим чудаковатым барином. — Знамо, богоносец, коли крест на груди ношу!
— Возьми еще папиросу. Вот вам, подпоручик, и крыть нечем!
Бубекин морщился, одевался, не отвечая. Он не хотел спора, не желал слышать набивших оскомину рассуждений, которые в конечном счете опять, как и раньше, свелись бы к тому, что русская — ядовито — так называемая «интеллигенция» ничего не стоит, не знает ни мужика, ни солдата и вообще никому и ни на что не нужна.
— Я же не виноват, что одно из ее благороднейших утверждений при логическом, последовательном развитии так легко приводится к абсурду! — кричал бы Ржещевский, яростно жестикулируя. — Вот вы восхищаетесь разными там Платонами Каратаевыми, а нынешние Каратаевы — вон они!.. Ведь они до сих пор еще не делают разницы между полом и писсуаром. Зайдите в уборную любого вагона третьего класса и вы убедитесь в этом. А как они злы, тупы, ужасны… Вы думаете, что наш современный землячок — Каратаев не прикалывал раненых? Не обирают их, даже своих, наши санитары? Я застрелил одного…
И закончил, как бы отрубил:
— Да-с, простите меня, но все вы, интеллигенция, простой интеллигентский навоз! Да-с!..
Поддавшись раздражению, Бубекин, в свою очередь, тоже начал бы язвить, указывая, что капитан поносит и бранит русскую интеллигенцию потому только, что сам он всего-навсего — лишь неудавшийся интеллигент; господин, провалившийся на экзамене в какую-то там академию и на всю жизнь этим обстоятельством уязвленный. И опять бы они дулись друг на друга до вечера.
Да, на этот раз Бубекин не поднял брошенной перчатки. Молча оделся, напился чаю и полез наверх из землянки. Было поганое, сырое мартовское утро.
II
В
Месяцами — мокрая обувь, мокрая одежда, вещевой мешок род голову, твердая от грязи шинель вместо одеяла. И так год за годом — третий год.
«Герои? — думал Бубекин, обходя землянки своей полуроты. — Нет, скорее мученики…»
Он шагал между нарами прямо по воде, а унтер-офицеры ласково советовали ему:
Вы бы, ваше благородие, по нарам шли, ножки промочите…
— Мои ножки высохнут! — стыдливо огрызался Бубекин. — А ты-то вот как? Неужели так и нельзя откачать воду?
— Не помогает. Качали, качали и бросили. Сначала будто и отойдет, а потом ещё пуще бежит,
Бубекин видел, как ужасно плохи сапоги у некоторых гренадеров. Кое-кто в лаптях. Как мало походили эти люди, уныло валявшиеся на прокисших матах, на «христолюбивое и победоносное воинство», как внутренне зло, исподтишка издеваясь, называл свою роту Ржещевский.
«Богоносцы!» — вспомнилось Бубекину, и его доброе сердце мучительно сжалось, как при обиде родного человека. И, пытаясь разговориться с солдатами, шутя с ними и слушая их вялые отклики на свое нехитрое балагурство, он в то же время тревожно думал о том, откуда у его ротного эта странная, позорная даже, озлобленность против несчастных, горемычных наших солдат. И не находил субалтерн ответа, не понимал своего начальника.
III
Иногда Ржещевский любил пофилософствовать.
— Вы перед боем креститесь? — спросил он однажды вечером Бубекина, поворачивая к нему свое длинноносое, узкое, совсем птичье лицо, красновато освещенное с одной стороны керосиновой лампочкой. — Осеняете себя крестным знамением перед атакой, скажем?
— Нет, — ответил валявшийся на койке Бубекин.
— Побороли в себе это?
— Да нет же! — позевывал субалтерн. — Ничего и побороть мне не пришлось. Я же вам говорил уже, что я равнодушен к вере. Не чувствую потребности.
— А я потому не крещусь, что решил, что просить Бога, чтобы я остался жив, когда сам иду убивать других, — недостойно. Если не хочешь быть убитым, прежде всего не убивай сам. Подъявший меч от меча и погибнет…
— А если вам его всунули в руку?
— То есть как это всунули? — насторожился Ржещевский.
— А вот так, как мне, например. Да и вам в конечном счете тоже. Иди и воюй, а не пойдешь — так…
— Социалистические рассуждения!..
— Бросьте, Николай Казимирович, какой тут социализм?.. Креститесь себе на здоровье и перед боем, и после боя, и когда вам угодно, лишь бы помогало. В этом и весь резон веры.