Собрание сочинений в 2-х томах. Т.II: Повести и рассказы. Мемуары.
Шрифт:
Но комендант уже не слушал.
— Отправляйтесь немедленно… и даю вам три дня сроку. Каждый день присылайте донесения. И помните, что комкор уже два раза спрашивал меня, почему я держу вас командиром комендантской роты — вас, еще ни разу не раненного! Что?
— Ничего, господин полковник. Я через час еду.
— Да-с, поезжайте. И помните новый приказ по армиям фронта: на тыловые должности необходимо назначать лишь офицеров, признанных после полученных ранений годными к службе по третьей категории. Что-с?
— Так точно! Через полчаса выезжаю. Ввиду специальных особенностей
— Конечно, конечно! Я так комкору и заявил. Ввиду исключительных способностей поручика Быстрицкого считал бы необходимым оставить его на занимаемой должности.
И Быстрицкий уехал.
* * *
Передовой госпиталь имени одной из великих княгинь квартировал в деревушке Георгиевке, в двенадцати верстах за штабом в тыл. Прифрантившийся Быстрицкий прибыл в деревню к вечеру, когда начинало уже темнеть, и, расположившись в халупе, которую занимал караульный пост от комендантской роты, отправился с визитом в госпиталь.
Главный врач, веселый военный доктор, встретил Быстрицкого очень радушно. Конечно, офицер был приглашен ужинать и вообще «бывать», причем были обещаны и спиртяга, и пулька.
Более удобных условий для выполнения «деликатного поручения» Быстрицкий и желать не мог. В этот же день — вернее, в этот же вечер — он должен встретиться и познакомиться с новоприбывшей сестрой и самолично убедиться в количестве золотых зубов в ее рту, в наличии польского акцента и прочего.
Так и случилось.
К ужину собрался весь «сестрянник». Свежевыбритый, надушенный, щелкающий шпорами Быстрицкий был немедленно же представлен всем дамам. Молодой поручик, галантный и веселый, имел определенный успех, но явно очарован был лишь одной из них, правда, изящной и стройной, Анной Осиповной Загржецкой, всего лишь три дня как прибывшей в госпиталь из Киева.
Многие сестры даже обиделись.
— И что он в ней нашел? — удивлялись некоторые из них, разойдясь после ужина по палатам и, по женскому обыкновению, шушукаясь. — Конечно, хорошенькая, но ни тела, ни души. Тонка, как жердь, и всё молчит. Да и зубы… Девятнадцать лет, а уже вставные!
— Да уж! — соглашались другие. — Уж эти мужчины! Ни капельки у них вкуса!
Быстрицкий же, сидя за столом в халупе комендантского взвода, строчил на листке полевой книжки донесение коменданту.
«Господин полковник, — писал он, — с Загржецкой познакомился и, кажется, произвел на нее благоприятное впечатление. Акцент есть. Зуб золотой есть. Блестит во рту как проклятый, но что за ним — ничего не известно. Едва говорит; слова прямо цедит и ни разу не улыбнулась. Надеюсь, что завтра зубы сочту. Поручик Быстрицкий».
Написав донесение, Быстрицкий запечатал его в конверт и, обозначив аллюр тремя крестами, отправил письмо в штаб корпуса с ординарцем.
В это же время Аня Загржецкая, готовя шприц с камфарой для раненого солдата, только что привезенного с позиций, не без гордости думала о впечатлении, которое она произвела на молодого интересного офицера.
— Глаз от моих губ не отрывал! —
И, вспрыснув камфару стонавшему солдатику, всё время просившему пить:
— А он, видимо, из хорошей семьи… штабной, к тому же. Ну, что ж!
Пусть теперь читатель разрешит мне привести четыре полевых записки, две — от Быстрицкого к коменданту и две — в обратном направлении, которыми обменялись за два следующие дня Георгиевка и штакор.
От Быстрицкого к коменданту:
«Доношу, что сегодня прогуливался с известной вам особой по деревне Георгиевке и вел разговор о любовных чувствах и даже жал руку, но известная вам особа хотя и идет, видимо, навстречу, но грустит о чем-то или напускает на себя меланхолию и вовсе не улыбается. Зуб обозначается только один. Жду дальнейших инструкций».
От коменданта Быстрицкому:
«Атакуйте в лоб. Объяснитесь в любви и добивайтесь поцелуя. После этого, если вы не окончательно глупы, нет ничего легче пересчитать не только что зубы, а и всё прочее. Помните, что комкор два раза справлялся у меня, почему вы не на позициях».
От Быстрицкого к коменданту:
«Вчера на прогулке объяснился в любви и поцеловал. Сейчас же после этого спросил, сколько у нее золотых зубов. Хотя, кажется, обиделась, но ответила, что у ней только одна золотая коронка. Врет она или нет, не знаю. Не могу же я, господин полковник, просить ее открыть рот и залезть туда пальцами Большего, господин полковник, я сделать не в силах. Как говорили египтяне: “Я сделал что мог; пусть, кто хочет, делает больше". Не жениться же мне, в самом деле, на ней из-за ее золотых зубов. По-моему, надо сделать так, чтобы командир корпуса приказал дантисту всем сестрам осмотреть рты… Я же, господин полковник, не дантист, в конце концов!»
От коменданта к Быстрицкому:
«Если же вы столь недалеки, что не можете сосчитать золотых зубов во рту любимой девушки, — завтра утром возвращайтесь в штаб. Предписание о возвращении вас в полк уже готово. Остается его только подписать».
* * *
В этот вечер Быстрицкий пришел в госпиталь к ужину мрачный, как туча. Хотя, ввиду его явного ухаживания за Анной Осиповной, место за столом было ему оставлено рядом с нею, но он занял его без всякого удовольствия.
— Что это вы сегодня такой мрачный? — спросила девушка. — Совсем как будто вас подменили. Что случилось?
— Эх, — вздохнул офицер. — Неприятности! В полк меня отправляют!
— Но почему? Из-за чего?
— До трех считать не умею! — махнул рукой Быстрицкий. — Так… Интриги!
— Вы мне всё расскажете после ужина? Мы ведь пойдем гулять, я сегодня не дежурю, — заботливо и участливо сказала девушка, пожимая под столом руку офицера. — Вы ведь не забыли мой вчерашний поцелуй?
— Что поцелуй! Ты бы мне лучше зубы показала! — муть не выпалил офицер, но вовремя спохватился и, чтобы отделаться, ответил: