Собрание сочинений в 3-х томах. Т. I.
Шрифт:
Перебравшись через спящего Серегу, Митя молча слез с печки.
— Куда это на ночь глядя? — удивилась тетка.
— Домой... Картохи вам принесу, хлеба.
— Чу, скаженный! Я же так... к слову пришлось. Залазь к Сереге, дрыхни.
— Нет, я принесу, — продолжал стоять на своем Митя и вышел на улицу.
Морозило. Высоко над головой холодно поблескивали звезды. На ветру тревожно поскрипывали старые, дуплистые липы.
Митя шел, зябко втянув голову в плечи, и думал о том, что вот принесет он сейчас тетке продукты, а завтра заберет с собой Серегу, уйдет домой и попросит отца
Попросит! Митя горько усмехнулся. Мало ли о чем просил он отца! Просил, чтобы тот не загуливал, не пил вина, не тратил зря деньги, когда они появлялись в доме.
Да что там — просил! Умолял отца со слезами, хватал за руки, заглядывал в глаза.
А какой из этого прок?
Отец по-прежнему жил, как удалой парень перед рекрутчиной, — где-то по ночам гулял, днем отсыпался, забывал про ребятишек, про свои дела.
Митя постоянно был настороже. Вечером он не мог заснуть до тех пор, пока отец не возвращался домой. Достаточно было ему услышать, что председатель загулял, как он бросал все дела и очертя голову мчался разыскивать отца.
Он находил его в любой компании и с трудом уводил домой; если же пьяный отец сваливался по дороге в канаву или под забор, сын терпеливо сидел около него, поил холодной водой и прикрывал от солнца лицо зелеными лопухами.
Сколько раз Митя подбирал отцовский портфель и прятал сельсоветовскую печать!
А как он искусно научился врать и обманывать людей, чтобы хоть немного уберечь доброе имя отца!
Когда Горелов отлеживался после пьянки на печи, сын обычно никого не пускал в избу и всем с важным видом сообщал, что председателя срочно вызвали в райисполком. В деревне до сих пор не могут без смеха вспомнить, как Митя прятал отца от районного уполномоченного. Заметив уполномоченного на улице, Митя примчался домой и принялся забрасывать лежащего на печи отца шубами, одеялами, пустыми мешками.
«Из района приехали. Лежи, не дыши! — приказал он. — От тебя же водкой разит на сто верст».
Тихон покорно затаился.
Уполномоченному Митя сказал, что отца по важному делу вызвали в область, а он, Митя, должен немедля идти на сенокос.
Все закончилось бы вполне благополучно, если бы отец не разразился громовым «апчхи» и не высунул из-под шуб и одеял свое опухшее лицо.
Но вот отец протрезвлялся, и сын почти не узнавал его. Тихон ходил грустный, виноватый, во всем соглашался с ребятами, с жадностью набрасывался на работу. Ехал в поле, на луг, принимался чинить калитку огорода, запасал дров на зиму, как с большим, советовался с Митькой насчет ремонта избы.
Мите было жалко отца и радостно, что тот может быть таким добрым и работящим.
«Папаня, а пусть всегда так будет... как вот сейчас... — говорил он, просительно и робко заглядывая отцу в глаза. — Как при мамке».
«Попробуем», — вздыхал Тихон, и глаза его туманились.
И у Мити точно вырастали крылья. Он готов был сделать для отца что угодно: стирал ему рубаху, портянки, чистил сапоги, взбивал мыльную пену для бритья.
По вечерам, сидя на бревнах около Желвакова дома, Митя без конца мог рассказывать мальчишкам о прошлых боевых заслугах красного партизана Тихона Горелова.
«Ты это из какой книжки рассказываешь? — смеялся кто-нибудь из мальчишек. — Читал я где-то такую байку».
«И совсем не из книжки! — вскакивал Митя, готовый броситься на обидчика. — С папаней было. В точности! У него и справка есть, с печатями...»
«Справка с печатью — это теперь для вас плевое дело. Любую сварганите», — вскользь бросал кто-нибудь из мальчишек, намекая на то, что отец якшается с кулаками и выдает им ложные справки.
Митя бледнел, сжимался, и у него пропадала всякая охота рассказывать о партизанской славе отца.
«Враки все это, враки! — убеждал он самого себя. — По злости на него наговаривают».
Проходила неделя, другая, и отец вновь срывался, начинал пить.
А хуже всего было то, что по вечерам, ближе к ночи, к нему приходили какие-то незнакомые люди, и отец почему-то отправлял Митьку с Серегой ночевать к тетке Матрене.
Зачем они являлись к отцу, о чем разговаривали, Митя не знал.
Как-то раз, искушаемый любопытством, он спрятался за печкой, чтобы подслушать, но был сразу же замечен отцом и получил от него такой силы «леща», что у мальчика, кажется, до сих пор горит щека.
У Осьмухиных обычно Митя почти не спал, в голову ему лезли всякие страшные мысли, а наутро он возвращался домой серый, с запавшими глазами, словно после тяжкой болезни.
«Маешься, председателенок! — жалели его соседки. — Поди, вся душа изболелась...»
Митя не знал, где у него душа и как она может изболеться, но ему и в самом деле казалось, что в груди у него что-то ноет, сжимается, кровоточит...
ПЛЕННИК ПОНЕВОЛЕ
Войдя в дом, Митя, к большой радости, никого не обнаружил. Не было ни чужих людей, ни пьяного отца.
Мальчик отыскал в сенях старое ведро, взял коробок спичек и полез в подполье. Пригнувшись, он пробрался в дальний угол, где была свалена картошка, и быстро наполнил ею ведро.
Потом полез обратно. Не успел он высунуть из подполья голову, как услышал шаги в сенях и приглушенный говор. Дверь открылась, и в избу вошел отец, а с ним еще кто-то, двое или трое. Митя, не вылезая из подполья, прикрыл лаз половицами и замер.
— Куда складывать будем? — донесся до него сверху отрывистый голос, и Митя сразу узнал голос Ильи Ковшова.
— Тащите в подполье, — ответил отец. — Места много, да и надежнее будет.
В ту же минуту в щель между половицами пробился желтый свет — должно, в избе засветили фонарь или лампу.
— Сгружай, ребята, неси мешки! — скомандовал Ковшов, и Митя почувствовал, что дядя Илья остановился около лаза в подполье и принялся нашаривать железное кольцо в половице.
Половица приподнялась, на Митину голову и плечи посыпался мусор, и мальчик едва успел отползти в угол.