Собрание сочинений в 3-х томах. Т. I.
Шрифт:
Филька на всякий случай отскочил в сторону. Но отец драться не собирался. Он только махнул рукой и подвернул фитиль в лампе.
— Спи давай! И чтоб завтра был как шелковый!
Потирая голову, Филька отошел к своей кровати. Это бывало не часто, чтобы отец щелкал его по затылку. «Замирись... притихни... так надо». Видно, отцу сейчас приходится туго.
Вздыхая, Филька полез под одеяло.
ПЕРВЫЙ СНЕГ
Степа
Тяжелые, влажные хлопья снега падали густой завесой и ложились всюду, где они только могли задержаться: на черные слеги изгороди, на бревна, на поленницу дров, на скамейку в палисаднике, на ступеньки крыльца и даже на желоб колодца.
«Зима... пришла-таки», — улыбнулся про себя Степа, и ему вдруг захотелось первому пройти по заснеженным ступенькам крыльца.
Он пошевелил ногами, толстыми и неуклюжими от белых марлевых повязок, и приподнялся на локтях.
В избе никого не было.
На стене тикали часы-ходики, на табуретке, около кровати, стояла крынка с молоком, лежал хлеб; на лежанке дремала кошка.
Степа кинул взгляд на отрывной календарь на стене — вот уже восьмые сутки, как он лежит в доме у дяди.
Но почему именно здесь? Почему Савин не притащил его в общежитие или не отправил в больницу? И что ему нужно, дяде Илье? Он уже несколько раз заходил в избу и заводил разговор о том, что Степа ему все-таки племянник, родная кровь, и он, дядя, его в беде не оставит. Да и вообще, говорил он, им надо помириться, забыть про старое, жить в ладу и согласии. Пусть племянник так и останется в этой избе вместе с Танькой.
В забытьи Степе начинало казаться, что, может, и в самом деле ему незачем враждовать с дядей, в чем-то подозревать его. Но, приходя в себя, мальчик готов был крикнуть дяде в лицо, что он не верит ни одному его слову и сейчас же уйдет из этого дома.
Когда Степа делал попытку подняться с постели и вскрикивал от боли, Илья Ефимович успокаивал его:
— Ты лежи, поправляйся. Мы еще поговорим...
И Степа вынужден был лежать. В первые дни все тело саднило, горело, мучительно хотелось пить, и, забываясь на короткое время, он несвязно бормотал что-то про лошадей, про мешки с хлебом, Митю Горелова...
Приятели не забывали Степу. Они забегали утром до школы, приходили после занятий, лезли в избу, но Илья Ефимович строго-настрого наказал Тане никого не пускать к больному.
Только Нюшка, минуя все запреты, пробиралась в избу и вместе с подругой ухаживала за Степой.
Мальчишки же обычно присаживались на завалинку и гадали, останется их приятель хромым или нет. Афоня Хомутов смастерил даже костыли и принес показать их девчонкам.
— Да ты что, смеешься над ним! Хочешь, чтобы Степка колченогим остался? — накинулась на Афоню Нюшка и забросила костыли в огород.
— Да я так... на всякий
Но чаще всего заходил к Ковшовым Митя Горелов. Он приносил рябину, моченые яблоки, заглядывал в окно, стараясь рассмотреть больного, или, упросив Таню с Нюшкой, пробирался в избу и подолгу сидел у порога.
Маленький, тщедушный, он был похож в своем красноармейском шлеме с опущенными отворотами на пришибленную, нахохлившуюся птицу.
Еще в воскресенье, когда Митя увидел изувеченного приятеля, у него словно что-то оборвалось внутри. Директор школы всем рассказывал, что Степа затеял лихую скачку и упал с лошади, а Мите почему-то казалось, что все это не так, что со Степой свел счеты дядя Илья или Филька, а может быть, и его отец.
А ведь такое могло случиться и с ним, с Митькой Гореловым. Но Степа все принял на себя и вот теперь лежит как пласт, изуродованный, в бинтах и повязках.
— Ну, чего ты сидишь, чего глаза мозолишь? — сердилась Таня. — Степе же легче не будет.
— Это ему из-за меня попало... Из-за меня, — бормотал Митя. — Надо бы нам вместе держаться...
Как-то раз к Ковшовым заглянул Матвей Петрович. Он долго смотрел на забинтованное лицо Степы, потом спросил, как к нему относится Илья Ефимович, хочет ли помириться.
— Хочет... — вполголоса ответил Степа. — А только зачем это?
— Все же он тебе дядя, родня...
Мальчик беспокойно заворочался в постели и, откинув одеяло, приподнялся.
— Рано еще вставать, — остановил его учитель.
— Матвей Петрович, — не слушая его, торопливо заговорил Степа, — не верите вы мне! Думаете, я нарочно на дядю наговорил, выдумал все? А вот нет... Голову на отсечение даю!
— Почему ты думаешь, что я тебе не верю? — в свою очередь, спросил учитель и уложил его в постель. — Не волнуйся... Мне Митя и Таня обо всем рассказали. И я не могу не верить. Выдумать это невозможно. Тут, друг мой, другая загадка: куда Ковшов с Гореловым перепрятали мешки с хлебом?
— Это я во всем виноват, — со вздохом признался Степа;— Надо бы сразу заявить о хлебе, а я тянул.
— Да, кстати... кому ты первому сообщил о мешках в подполье? — спросил Матвей Петрович.
— Федору Ивановичу.
— В воскресенье утром?
— Нет... Накануне вечером.
— А почему обыск проводили утром?
— Федор Иванович сказал, что надо подождать Крючкина. А вечером Крючкина не было в деревне.
— Странно! А мне Крючкин сказал, что он весь вечер сидел в сельсовете, — пожал плечами Матвей Петрович.
Он пытался разобраться в событиях последних дней: загадочное исчезновение хлеба, падение Степы с лошади, необычная забота о нем Федора Ивановича, желание Ильи Ковшова примириться с племянником. Но какая же связь между всем этим?
— Матвей Петрович, а вы что думаете? — осторожно спросил Степа.
— Нет-нет, ничего особенного! — поспешил успокоить его учитель, но про себя подумал, что Степе следует быть настороже: он слишком много знает о проделках дяди, и ему может не поздоровиться. «Надо будет Шурку предупредить, чтобы он Степу одного не оставлял».