Собрание сочинений в 4-х томах. Том 1
Шрифт:
Однако выдумка с ковриком показалась ей неправдоподобной.
– Зачем же?
– спросила она.
– Зачем?
Леон замялся.
– Затем, что я вас так любил!
Порадовавшись, что самый трудный барьер взят, Леон искоса взглянул на нее.
С ним произошло то же, что происходит на небе, когда ветер вдруг разгонит облака. Грустные думы, находившие одна на другую и омрачавшие голубые глаза Леона, как будто бы рассеялись; его лицо сияло счастьем.
Он ждал.
– Я и раньше об этом догадывалась...
– наконец произнесла Эмма.
И тут они начали пересказывать друг
– А наши милые кактусы целы?
– Померзли зимой.
– Как часто я о них думал, если б вы только знали! Я представлял их себе точно такими, как в те летние утра, когда занавески на окнах были пронизаны солнечным светом... и когда ваши обнаженные руки мелькали в цветах.
– Милый друг!
– сказала Эмма и протянула ему руку.
Леон прильнул к ней губами. Потом глубоко вздохнул.
– Внутри вас была тогда какая-то неведомая сила, и она действовала на меня неотразимо...
– продолжал Леон.
– Однажды я пришел к вам... Но вы, конечно, этого не помните.
– Нет, помню, - возразила Эмма.
– Ну, дальше?
– Вы стояли внизу, в передней, на ступеньке, собирались уходить. На вас была шляпка с голубенькими цветочками. Вы мне не предложили проводить вас, а я все-таки, наперекор самому себе, пошел за вами. С каждой минутой мне все яснее становилось, что я допустил бестактность. Я плелся сзади, навязываться в провожатые мне было неловко, а уйти совсем я не мог. Когда вы заходили в лавки, я оставался на улице и смотрел в окно, как вы снимаете перчатки и отсчитываете деньги. Но вот вы позвонили к госпоже Тюваш, вам открыли, за вами захлопнулась большая тяжелая дверь, а я стою перед ней как дурак.
Госпожа Бовари слушала его и дивилась тому, какая она старая; ей казалось, что все эти восстанавливаемые в памяти подробности удлиняют прожитую жизнь; чувства, которые она сейчас вызывала в себе, росли до бесконечности.
– Да, правда!.. Правда!.. Правда!..
– полузакрыв глаза, время от времени роняла Эмма.
На всех часах квартала Бовуазин, где что ни шаг - то пансион, церковь или заброшенный особняк, пробило восемь. Леон и Эмма молчали, но когда они обменивались взглядами, в ушах у них начинало шуметь, точно из их неподвижных зрачков исходил какой-то звук. Они взялись за руки, и прошлое, будущее, воспоминания и мечты - все для них слилось в одно ощущение тихого восторга. Стены в номере потемнели, но еще сверкали выплывавшие из мрака яркие краски четырех гравюр: на них были изображены сцены из «Нельской башни»50, а под гравюрами давались пояснения на испанском и французском языках. В окно был виден клочок темного неба между островерхими кровлями.
Эмма встала, зажгла на комоде две свечи и опять села на свое место.
– Итак?..
– спросил Леон.
– Итак?
– в тон ему проговорила Эмма.
Он все еще думал, как вновь начать прерванный разговор, но вдруг она сама обратилась к нему с вопросом:
– Отчего никто до сих пор не выражал мне таких чувств?
Молодой человек на это заметил,
– Я тоже иногда об этом думала, - призналась Эмма.
– Какая отрадная мечта!
– прошептал Леон и, осторожно перебирая синюю бахрому ее длинного белого пояса, добавил: - Кто же нам мешает все начать сызнова?..
– Нет, мой друг, - сказала Эмма.
– Я уже стара... а вы еще молоды... Забудьте обо мне! Вас еще полюбят... полюбите и вы.
– Но не так, как вас!
– вырвалось у Леона.
– Какое вы еще дитя! Ну будем же благоразумны! Я так хочу!
Она стала доказывать, что любить друг друга им нельзя, что они по-прежнему не должны выходить за пределы дружбы.
Искренне ли говорила Эмма? Этого она, конечно, и сама не знала - радость обольщения и необходимость обороны владели всем ее существом. Нежно глядя на молодого человека, она мягким движением отстраняла его дрожащие руки, робко пытавшиеся приласкать ее.
– Простите!
– сказал он, отодвигаясь.
И в душу к Эмме закралась смутная тревога, внушенная этой его робостью, более опасной, нежели смелость Родольфа, который тогда, раскинув руки, двигался прямо к ней. Леон казался ей красивее всех на свете. От него веяло необыкновенной душевной чистотой. Его длинные тонкие загнутые ресницы поминутно опускались. Нежные щеки горели - Эмме казалось: желанием, и ее неудержимо тянуло дотронуться до них губами. Наконец Эмма посмотрела на часы.
– Боже, как поздно!
– воскликнула она.
– Заболтались мы с вами!
Он понял намек и стал искать шляпу.
– Я даже забыла о спектакле! А бедный Бовари нарочно меня здесь оставил! Я должна была пойти с Лормо и с его женой - они живут на улице Большого моста.
Возможность упущена: завтра она уезжает.
– В самом деле?
– спросил Леон.
– Да.
– Мне необходимо увидеться с вами еще раз, - заявил он.
– Мне надо вам сказать...
– Что сказать?
– Одну... серьезную, важную вещь. Да нет, вы не уедете, это невозможно! Если б вы знали... Выслушайте меня... Неужели вы меня не поняли? Неужели вы не догадались?..
– Вы же так прекрасно говорите!
– сказала Эмма.
– А, вы шутите! Довольно, довольно! Сжальтесь, позвольте мне снова увидеться с вами... только один раз... один-единственный!
– Ну что ж!..
– Эмма запнулась и, словно спохватившись, воскликнула: - Но только не здесь!
– Где вам угодно.
– Хотите...
Подумав, она произнесла скороговоркой:
– Завтра, в одиннадцать утра, в соборе.
– Приду!
– воскликнул он и схватил ее руки, но она отняла.
Оба теперь стояли, он - сзади нее; вдруг Эмма опустила голову, - Леон сейчас же нагнулся и надолго припал губами к ее затылку.
– Да вы с ума сошли! Вы с ума сошли!
– прерывисто и звонко смеясь, повторяла она, меж тем как Леон осыпал ее поцелуями.
Наконец Леон взглянул на нее через плечо - он словно искал в ее глазах одобрения. Но глаза ее выражали неприступное величие.