Собрание сочинений в 4 томах. Том 1. Вечерний звон
Шрифт:
— Завтра, — сказал Полтавский, — приходите сюда часам к девяти, мы вам все доложим.
Толпа спокойно разошлась.
Листрат вернулся домой. В обед в стену постучали: Воронин требовал его к себе. Листрат, от нечего делать валявшийся в постели, встал, расчесал рыжие кудри, выдавил угорь, вскочивший на носу, и пошел к мастеру, с усмешкой думая, что сейчас ему зададут головомойку «за невежество».
Воронин встретил его ласково и усадил обедать. Выпили. После обеда засиделись. Сперва Воронин сыграл на мандолине,
Воронин рассказал ему о забастовках, упомянул, как дружно держались товарищи на юге России и победили начальство.
Когда Воронин заговорил о партии социал-демократов и чего она хочет рабочему человеку, Листрату вспомнилось, как Флегонт Сторожев, приехав в Дворики, собрал мужиков и говорил почти слово в слово то же самое, что и Воронин. Он оживился и с жаром принялся рассказывать о том событии. Воронин слушал в оба уха, поддакивал, то и дело вскрикивал: «Вот так Флегонт!», «Ай да дока!», «Ну, голова!..»
Не забыл Листрат рассказать о мужицком бунте и о других двориковских происшествиях, о том, как его высекли, а потом посадили в тюрьму.
Воронин похлопал Листрата по плечу.
Да у тебя, парень, бока медные, и сам ты утюженный. А притворялся, скрытная душа! Стоит пень пнем… «Что, мол, такое забастовка?» — Воронин рассмеялся, а потом сказал: — Только вот что, Листрат Григорьевич. Об этом головастом Флегонте больше никому ни звука. Во мне это умрет — и баста! И обо всем, что я тебе толковал, тоже молчок, слышишь? Жандармы — им бы только до нас дорваться, а там поминай, как звали. И Флегонта, и тебя, и всех, кто был в буераке, и меня за мои с тобой разговоры ушлют, куда Макар телят не гонял. За эту науку нас в Сибирь с железом на руках-ногах… Понял ли?
— Понял, Евгений Иванович. Тоже, поди, не из дураков.
— То-то… Если сегодня все обойдется благополучно, ты приходи ко мне. Времени у нас теперь много, я тебе мозги растрясу. Парень ты, видать, смышленый. Почитать кое-что дам. Но эти книжки дороже золота и страшнее смерти — каждая строка может обернуться петлей.
— Я, Евгений Иванович, — смущаясь, промямлил Листрат, — только на баб чуток слабоват. И от ребят как-то отбился. Дразнят меня деревенщиной, я и прочь от них… А с бабами к чему такие разговоры? Им другое подавай, бабам-то…
— И с бабами поосторожнее. Знаю я твои проделки! — Воронин погрозил кулаком, здоровенным, как кузнечный молот. — Баловство это, понял? — сурово прибавил он. — Бросить надо эту шарашкину контору, делом заняться, книжки читать, уму-разуму поднабраться. Пора. Чай, не махонький!
Воронин дал Листрату книжку. Остаток дня Листрат провел в глухом углу сада. Читал он, что называется, до седьмого пота, а утром пошел на сходку в депо, решив держаться кучно со всеми. У ворот депо по-прежнему маячили караульные. Толпа слушала Полтавского.
— Начальство, — сказал он, — наших требований не приняло.
Мастеровые загалдели вразброд. В эту минуту появился «сам». Многие
— Чтобы сию же минуту стать на работу, не то казаков вызову! Марш в цеха!
Из толпы вышел Воронин, спихнул начальника со скамейки.
— Пока администрация не примет требований рабочих, никто в цех не войдет!
Мастеровые зашумели еще громче.
— Ты уволен, Воронин, — процедил Петрашевский.
— Слушаюсь, — отозвался побледневший Воронин. — Но этим делу не поможете, не так ли, братцы?
Увольнение справедливого человека взбесило рабочих. Даже те, кто минуту назад требовал прекращения забастовки, сейчас дружно кричали вместе со всеми:
— Не станем на работу! Долой Кожухова! Долой начальство!
— Я сказал: Воронин уволен, — повысил голос Петрашевский. — А за сим имею честь кланяться. Пеняйте на себя!
К вечеру стало известно, что уволен не только Воронин, но и Полтавский и все, кто ходил к начальству с требованиями.
Листрат призадумался. «Вон оно как оборачивается! Стало быть, и тут за каждое слово правды — по шапке? Ну нет, шалишь!..»
С той поры Листрат начал размышлять о том, мимо чего раньше проходил с ухмылкой. О девках он забыл, дневал и ночевал у Воронина, просил его объяснить то одно, то другое темное место в книжках. Свежий ум быстро впитывал все новое. Правда, во многом Листрат разбирался туго, знания его были поверхностными.
Рабочие держались довольно дружно. Однако дней через пять появились скандалисты, представители темной и невежественной части рабочих, для которых превыше всего был личный интерес. Они потребовали пустить их на работу. Караульные у ворот гнали их прочь. Дело дошло до драки.
Начальство, казалось, вымерло: Петрашевский боялся сообщить высшим властям о забастовке. Кожухов уверял его и ротмистра Люде, что забастовка вот-вот выдохнется без шума и скандала.
Между тем социал-демократы как умели поддерживали в бастующих боевой дух.
Снова начались тайные сборища у Воронина, на которые Листрата не приглашали. Впрочем, он уже догадывался, в чем дело, и, лежа в постели, прислушивался к бренчанию посуды, к пению Воронина и посмеивался.
Ближе к полуночи он выходил во двор, якобы до ветра. Скрипнет дверью, а Воронин тут как тут! Спросит, кто это шатается в такую поздноту. Узнает Листрата: «А, ты!.. Чего не спишь?» — и покачивается и заговаривается, притворяясь выпившим, а у самого изо рта не токмо что водкой — коркой хлеба не пахнет. «Вы, Евгений Иванович, идите до дому, — скажет Листрат. — Я покараулю… Идите, выпейте с горя!» — ухмыльнется, блеснут в темноте его озорные глаза. Воронин потопчется на месте и марш в дом, и опять за свое — бренчать посудой, петь под мандолину, пока два гимназиста, страховой агент и старый статистик трудятся в погребе над листовками, призывающими рабочих стоять до победного конца. Листовки разносили по домам. Народ держался.