Собрание сочинений в 4 томах. Том 1. Вечерний звон
Шрифт:
Крупская представляла Николая Петровича мстителем, но не только за брата, а за всех угнетенных и обездоленных, человеком, нашедшим новое оружие и новые силы для осуществления идеи, которая жарким, неугасимым пламенем горела в нем.
— Нет, — шептала Крупская Ольге Михайловне. — Дело в том, Оля, что он не книжник. Для него каждый марксист прежде всего революционер, и он выше всех нас хотя бы потому, что обладает чутьем действительности. Он живой деятель идеи. Смотри, как он стегает Германа!
— Бедный Герман! — покачивала головой Ольга Михайловна.
Между тем Николай Петрович, окончив вводную часть, перешел к обоснованию
Вопрос этот дебатировался у «стариков» уже чуть ли не десятый раз и всегда вызывал ураган споров. Тут царила страшная путаница во взглядах; казалось, что разобраться в вопросе нет уже никакой возможности.
Николай Петрович не считал дело столь безнадежным. Снова, вернувшись к анализу положения крестьянства, он отметил, что внутри крестьянства выкристаллизовался новый мощный класс — кулачество с крепким товарным хозяйством. Этот класс есть и продавец товаров, и покупатель рабочих рук. В свою очередь, деревенская беднота выступает и как покупатель товаров, и как продавец своих рук. Между ними — крестьянин со средним достатком; он едва-едва сводит концы с концами и рано или поздно примкнет к одному из классов в деревне: либо обзаведется товарным хозяйством и станет кулаком, либо кулак пустит его хозяйство по ветру и купит его руки, как покупает он их у бедноты…
Таким образом, утверждения народников, будто в России не может развиваться капитализм, потому что она не имеет рынков потребления и сбыта, ложны и опровергаются представленными доказательствами.
Когда он произнес последние слова, Герман встал и заявил, что Николай Петрович опрокинул его взгляды, что он не собирается защищать их и опровергать выдвинутые новым товарищем положения ввиду их абсолютной жизненности.
— Мне кажется, — заявил Герман, — сегодняшний день вообще весьма для нас знаменателен. Он кладет конец невинно-созерцательному периоду деятельности кружка. Впереди дело, ради которого только и стоит жить.
Крупская долго смотрела на Николая Петровича и вдруг, ни к кому в частности не обращаясь, громко сказала:
— Он молод, как все мы, но я нахожу, что он мудрее любого из всех наших «стариков»!
Брошенная ею фраза имела неожиданный успех и еще более неожиданные последствия: конспиративное название кружка через некоторое время перешло к Николаю Петровичу!..
— Вот погодите, достанется вам от нашего «Старика»! — грозили они противникам.
В короткий срок Николай Петрович успел завоевать такой авторитет и уважение, что при молчаливом согласии членов кружка стал их руководителем.
Прошло немного времени, и о кружке и его неслыханном влиянии среди рабочих громко заговорили в столичном революционном подполье.
Больше того, на «стариков» обратил внимание Плеханов, живший тогда в Женеве со своими единомышленниками.
Затем стали поговаривать, что Николай Петрович — выдающийся марксист, первоклассный оратор, человек весьма принципиальный, неуступчивый и беспощадный с врагами идеи, которую считал единственным оружием пролетариата в его борьбе.
Лишь немногие знали, что он вовсе не Николай Петрович, а Владимир Ильич Ульянов.
Некоторое время спустя он стал известен под фамилией Ленин.
Задолго до того «старики» сумели завоевать прочное положение в вечерней, так называемой Корниловской Школе в селе Смоленском за Невской заставой. Школа была устроена щедротами
Надежда Крупская преподавала здесь пятый год.
Невысокого роста, смолоду расположенная к полноте, с округлым добрым лицом, она вполне могла сойти за фабричную девушку, каких много. И разговаривала она так просто, языком таким доходчивым, словно родилась и росла в среде тех же фабричных девушек и парней, от которых отличалась лишь высокой образованностью, чем, впрочем, не кичилась.
Приятелей и подружек она приводила в удивление своим неслыханным, каким-то тихим и упрямым трудолюбием. Но и эту черту не выставляла наружу.
Учение, забота о матери, рабочие и их нужды, вечерняя школа, подполье, где она занималась будничной, то есть самой изнурительной, работой — вот ее жизнь.
Довольствовалась она только тем, без чего нормальный образованный человек не может обойтись. К нарядам и украшениям Надежда Константиновна была равнодушна. Правда, никто и никогда не примечал небрежности в ее одежде и во внешнем облике вообще. Квартирка ее блистала чистотой и славилась уютом. Она умела делать все по дому, и мать частенько поругивала свою Наденьку за излишнюю, даже педантичную заботу о ее покое.
И никто не умел так умело завоевывать глубокую симпатию окружающих, привлекать самые суровые сердца питерских пролетариев.
Эта юная и с виду застенчивая девушка не только с успехом обучала рабочих и не только помогала им советами.
Она создавала на заводах социал-демократические кружки, а руководителями ставила своих наиболее одаренных учеников. Таким образом, вечерняя школа была своеобразным университетом, где воспитывались сознательные рабочие.
Фабриканты догадывались о подпольной работе в школе. Управляющий фабрикой Губерта немец Шульц доносил в полицию, что рабочие, посещающие школу, до ее открытия были людьми тихими, спокойными, а теперь превратились в вольнодумцев, — ходят на какие-то преступные сборища, проповедуют равенство и братство, требуют восьмичасового рабочего дня — вот до чего дошло!
Но хозяева нуждались в школе, и она продолжала существовать. Полиция установила пристальную слежку за учениками и учителями, а «старики» удвоили осторожность.
В этой же школе преподавала Ольга Лахтина. Через неделю после того, как начались занятия, она получила из Тобольской губернии, из села Покровского, где в ссылке жил ее брат, известие о его болезни. Михаил Михайлович звал сестру к себе.
Ольга Михайловна не раздумывала ни минуты, — через два дня после получения сообщения ее уже не было в Петербурге. Таня сильно горевала, провожая подругу: она крепко привязалась к ней в своем одиночестве.
— Мы еще увидимся! — сказала Ольга Михайловна. — Вот посмотришь.
Таня улыбнулась сквозь слезы:
— Увидимся! Когда, где?
— Кто знает! — сказала Ольга Михайловна. — Может быть, и в Сибири…
Ольгу Лахтину заменила Таня. Крупская предупредила ее, что в школе можно говорить о чем угодно, надо лишь остерегаться суждений о царе, о стачках, забастовках и о прочем в том же роде.
Прибавила, что агенты охранки, переодетые рабочими и затесавшиеся в число учеников, известны, и староста класса будет предупреждать Таню, сидит ли на уроке шпик или по лености не явился.