Собрание сочинений в 4 томах. Том 2. Одиночество
Шрифт:
— Это было бы напрасно, — холодно заметил Сергей Иванович.
— Я знал.
— Зачем же ты шел сюда?
— Умереть пришел я, — выдавил Сторожев угрюмо. — Умереть в родных краях. Не хотел подыхать собачьей смертью.
Сергей Иванович пробежал глазами бумагу, которая лежала перед ним.
— Скажи, не ты ли участвовал в деле под Сампуром, когда пустили под насыпь поезд? Точно скажу — полтора месяца назад.
— Это я сделал.
— Один?
— Один, — голос Сторожева звучал глухо. — Один.
— Знали ли вы, — перебивая
— Не знал. — И злобно добавил: — Знал бы, еще десяток поездов спустил.
Белокурый вздрогнул от такого неожиданного откровенного признания.
— Это хорошо, что вы говорите правду. Еще один вопрос: не вы ли ворвались в июле в село? Тогда здесь спалили две риги, ранили трех женщин и убили двух детей?
Сторожев побелел и сжался в комок.
— Врешь ты! — закричал он. — Брешешь, совесть мою хочешь очернить перед смертью!
Сергей Иванович вынул из кучи бумаг лист, исписанный ломаным, скачущим почерком, и передал брату. При копотном мерцании фонаря тот прочитал протокол допроса Матрены Савиной. Она рассказывала, как умерли раненные в ту памятную ночь осколками гранат ее дочь и сын. Им вместе было пятнадцать лет.
— Ну?
— Я-я н-не хотел, — пробормотал, заикаясь, Сторожев. — Я шел к Митьке. Сын у меня умирал…
— В Андрея Андреевича ты стрелял?
— Я.
— За что?
Сторожев молчал.
— Федора ты убил?
— Я.
— За что?
— Не скажу.
— Напрасно. Разве ты не понимаешь, Петр, твое дело пошло прахом. От вас отреклись даже те, кто помогал вам. У вас, я говорю о кулаках, нет союзников в стране. Вы в полном одиночестве и обречены.
— Все равно.
— Если тебе все равно, что же ты молчишь и зачем ты скрытничаешь?
И тут Сторожев вспомнил Пантелея Лукича, его тайные надежды. Он сухо засмеялся.
— Трудно вам будет вывести наше племя, Сергей. Цепкое оно. Я умру, такие, как я, останутся. Только теперь молчат они.
— Ты еще, значит, надеешься? Ты еще, значит, чего-то ждешь? Зря, Петр! Разве ты не видел, что делается в селе?
Сергей Иванович говорил о народе, который дорвался до работы и который хочет одного — мира и мирной жизни. Он говорил о море слез и о проклятиях — ими осыпают Петра Ивановича и его друзей сироты и вдовы; о батраках и бедняках, только теперь увидавших свет; говорил горячо, словно хотел, чтобы его слышали те, кто еще бродит по лощинам и кустам. Казалось, он забыл, что его слушают лишь трое: Сторожев, бывший сторожевский батрак Лешка и белокурый человек из Москвы.
Сторожев сидел, опустив голову, и думал: «Это говорит брат, — одна мать родила нас, одна кровь течет в наших жилах…»
— Помнишь, я сказал тебе как-то, Петр: сломай себя, или мы будем ломать вас. Вот мы встретились — и ты сломлен…
— Короче говоря, — перебил его белокурый, обращаясь к Сторожеву, — в России остался последний класс эксплуататоров,
Сторожев поднялся. Его руки дрожали, он наклонился к брату и обдал его прерывистым, горячим дыханием.
— Ну, так ладно! Я скажу, за что стрелял в Козла. Он поставил ногу на мои межи! Земля моя. Зачем у меня отняли ее? Мстить хотел! Уходите, я все сказал. — Он схватился за грудь и долго надрывно кашлял. Потом, обессиленный, сел.
Лампа в фонаре чадила, на полу лежал квадратный кусок желтого света. За дверью амбара спало село.
Сергей Иванович медленно собирал бумаги, совал их в портфель дрожащими руками. Как-никак он брата приговаривал к смерти; одна мать родила их, одним молоком кормила их. Он поправил съехавшую на затылок шляпу, сунул трубку в карман, затем снова вынул и попытался раскурить ее, переложил портфель на другой угол стола.
— Тебе лучше было бы застрелиться самому, — сказал он глухо. — Я бы застрелился, я бы не пошел с такими мыслями к врагу. Зачем ты пришел?
Сторожев поднял на него мутный взгляд и удивился тому, что они еще здесь и говорят с ним.
— Ну, что вам надо? — устало и безразлично ответил он. — Я хочу одного — смерти! Понимаете ли вы меня? Смерти! — дико закричал он.
Такого пленника белокурый москвич встречал впервые. Он видел, как иные в трясучем страхе ползали и пытались целовать руки, вымаливая жизнь; как другие равнодушно, усталые и подавленные, становились под пули; третьи просто и искренне раскаивались.
Но этот… этот не похож на них!
«Зверь, — думалось белокурому. — Ясно: зверь и страшный враг. Или, может быть, рехнувшийся человек?»
— Ну, а если вас все же помилуют? — спросил он. — Ведь нам не надо вашей крови, мы не мстим. Если вам дадут право жить, что бы вы стали делать?
«И в самом деле, — подумал Сторожев, — если бы завтра меня выпустили и сказали: иди работай, то что тогда? Как жить?»
Вопрос этот был совсем новым для Сторожева, и ответа на него он найти не мог. Как жить в кругу людей, половина которых ненавидит его, а половина боится и сторонится? Как жить, подавив все надежды сделаться первым из первых, владеть только тем, что есть, забыть слова «моя земля», «мой хутор», «моя власть»?.. Уйти за тысячу верст, скрыться из родных мест? Но ведь и там нащупают его стальные холодные глаза, как у брата, пальцем укажут на него: берегись, он убивал и жег нас!
Сторожев молчал.
Сергей Иванович и белокурый стояли, ожидая ответа.
На колокольне пробило десять часов.
Сергей Иванович вынул из портфеля два листа чистой бумаги, карандаш, очистил фитиль в фонаре.
— Мы уходим. Вот бумага, может быть, напишешь нам или семье. Прощай!
— Не усилить ли охрану? — выходя из амбара, шепнул Сергей Иванович белокурому.
— Ничего, — ответил тот. — Ты же сам говорил: лучше Лешки сторожа для него нет.