Собрание сочинений в 4 томах. Том 2. Одиночество
Шрифт:
Сторожев хрустнул пальцами. Не дело мельницу закрывать — чем полки снабжать?
Ладились с Селиверстом битый час — насилу усовестили. Согласился мироед на шестнадцатой мере.
Комитет объявил было вольную торговлю, в селе лишь посмеялись — чем торговать: молоком, что ли?
Школа пустовала. Баптист-председатель собрал мужиков: надо-де школу бы открыть. Но чему учить? Где учителя взять? Опять же насчет божьего закона — от Антонова никаких приказов насчет бога не поступало: отменили его ай он еще жив-здоров?
Мужики
Во всем прочем комитет распорядился толково: попу мирским приговором вернули тридцать три десятины церковных земель, и дьякону тоже, и псаломщику. Фрол Петрович бесился, мир матюкался, но баптист помянул о том, какие друзья Петр Иванович с попом, и старики замолчали.
Выучились, дьяволы, слушаться!
Крепко заботился баптист и о том, чтобы очистить село от всякого соблазна.
Однажды вечером к жене уехавшего на станцию Никиты Семеновича пришел сам председатель комитета и два милиционера, приказали Пелагее завтра же уходить из села, пообещав в противном случае в щепки разнести избу. Пелагея, рыдая, упрашивала отменить приказ: без рук и глаз останется, мол, хозяйство, коровы и овцы, куры и гуси. Баптист дал ей три часа на сборы и ушел. Пелагея завернула в узел самое что ни на есть лучшее в доме — одежду, белье — и отправилась в путь. Близ кладбища ее задержали милиционеры, узел отобрали, вернули два платья и велели, не оборачиваясь, уходить.
Таким же манером комитет выпроводил из Двориков Матвея Бесперстова и всех, кто был некогда замечен в дружбе с коммунистами. Все добро выселяемых людей баптист отправлял в волостной комитет, но и себя не забывал: щедро возмещал протори, что нанесли ему красные, — у него была своя кузница, Листрат ее отобрал.
Сторожев, взяв Токаревку и пробив брешь в обороне красных, неуклонно продвигался на юг. Но однажды ему не повезло: под Хопром отряд его был почти целиком уничтожен.
На обратном пути, взбешенный неудачей, Сторожев ворвался в маленький коневодческий совхоз.
Было дело ночью, падал редкий снег.
Антоновцы порубили охрану, схватили начальство. Заведующий совхозом не успел одеться, сидел в подштанниках, по лицу текла кровь: один из людей Сторожева, отнимая у него наган, ударил его прикладом по голове.
Сторожева в схватке ранили в плечо, рука повисла как плеть, он был свиреп, как никогда.
— Коммунист? — спросил он заведующего.
Тот утвердительно кивнул головой.
— Судить будем, — решил Сторожев. — Собрать народ!
Конники будили тех, кто спал, тащили людей из соседнего села, ударили в набат. С постели подняли помятого сном попа; он приплелся с епитрахилью и святыми дарами.
Народ согнали в контору совхоза; иззябшие, испуганные люди дрожали. Два фонаря, принесенные с конюшни, освещали похожее на сарай помещение — грязное,
Сторожев пошептался с попом и назначил судьями трех мужиков — на них показал поп как на надежных людей.
Два старика и средних лет бритый крестьянин, бледные и угрюмые, слушали Сторожева, вытянувшись в струнку.
— Чтобы судить, как совесть подскажет, — внушал он судьям. — А там сами понимайте, что к чему.
Ввели совхозное начальство: руки у всех связаны, за спиной каждого — вохровец.
Допрос начал Сторожев. Шорох и шепот смолкли. Слышно было, как потрескивало в фонарях пламя.
— В бога веруешь? — спросил Петр Иванович заведующего.
— Ни в бога, ни в черта. И больше отвечать тебе не буду.
Сторожев вытащил из кобуры револьвер.
— Ничего не скажу! — закричал заведующий.
— Погоди, скажешь, — прошипел Сторожев. — А ну, ребята, всыпать ему!
Пятеро вохровцев ринулись к заведующему, повалили на пол, один сел на ноги, другой — на голову. Засвистели плети. Били молча и долго. Заведующий безмолвствовал, словно он был мертв.
— Воды! — приказал Сторожев.
Избитого окатили ледяной водой, подняли на скамью, он открыл глаза.
— К стенке! — приказал Сторожев.
Заведующего подвели и поставили к стене. Петр Иванович выстрелил.
Заведующий упал, из простреленной головы струей била кровь.
— Начинай! — крикнул Сторожев судьям.
Те молчали.
— Ты кто? — обратился Сторожев к сухонькому, седому, наголо бритому старичку.
— Агроном.
— Жид?
— Еврей.
— Это твой прадед Христа продал?
Старичок молчал.
— Ты что молчишь? Тебя спрашивают! Сколько земли у совхоза?
— Четыре тысячи десятин.
— Раньше что тут было?
— Имение Безрукова.
— Сколько земли было?
— Четыре тысячи триста десятин.
— Вот, мужики, большевистские порядочки: четыре тысячи десятин под советское имение, а триста десятин вам. Нате, дескать, подавитесь!
Мужики молчали.
— Какую ты себе желаешь смерть? Повесить нешто? Судьи, как вы?
Судьи тряслись от страха. Из передних рядов поднялся горбатый мужик.
— Напрасно вы его судите, — сказал он. — Исак Исакович человек справедливый. У нас с этого совхоза жеребят в селе не один десяток. И притеснений не видим.
— А ну, пойди сюда! — приказал Сторожев.
Горбун вышел. Сторожев, оглядев его с ног до головы, размахнулся и ожег плеткой по лицу.
— Чуешь, как коммунистов защищать? Сейчас его вешать станут, ты петлю ему приготовишь. А не захочешь — за компанию повешу, чтобы другим неповадно было.
В толпе закричали, зашевелились. Окружавшие Сторожева антоновцы направили на сидевших винтовки. Мужики смолкли. Слышалось лишь прерывистое дыхание и треск пламени в фонарях.