Собрание сочинений в 4 томах. Том 3
Шрифт:
— Я дико извиняюсь, гражданин начальник. Страхуил вас беспокоит. Не помните? Восемьдесят девятая статья, часть первая. Без применения технических средств.
Я все еще не мог сосредоточиться. Слышу:
— Шестой лагпункт, двенадцатая бригада, расконвоированный по кличке Страхуил.
— О, Господи, — сказал я.
Страхуил повысил голос:
— Все, начальник, испекся. Припухаю у ментов в районе Двадцать первой и Бродвея. Надо срочно выкуп заплатить. А у меня тут, кроме вас, ни одного солидного знакомого. Шплинта зарезали. Володя-Рваный лечится от алкоголизма.
— Что
— Да ничего особенного. В Сирее повязали, гады. С мантелем в руках.
— Что значит — с мантелем?
— Я мантель примерял, такой каракулевый, дамский.
Тут я наконец все понял:
— Ты шубу украл?
— Какой — украл?! Пытался. А то сразу — украл. Пытался и украл — вещи разные. Это как день и ночь.
Я задумался — что происходит? Одиннадцать лет я живу в Америке. Шесть книг по-английски издал. С Джоном Апдайком лично знаком. Дача у меня на сотом выезде. Дочка-менеджер рок-группы «Хэви метал». Младший сын фактически не говорит по-русски. И вдруг среди ночи звонит какой-то полузабытый ленинградский уголовник. Из какой-то давней, фантастической, почти нереальной жизни. Просит за него выкуп уплатить — четыреста долларов.
— Иначе, — говорит, — в тюрьму отправят, к черномазым. Удовольствие ниже среднего.
Я вынес телефон на кухню. Потянулся за сигаретами. Слышу:
— Гражданин начальник, захватите четыреста пятьдесят для ровного счета. Надо же отметить это дело, выпить по такому случаю.
Тут я немного опомнился, спрашиваю:
— Который час, ты знаешь?
— По московскому времени скоро двенадцать.
— При чем тут московское время?!
Но полицейский мне уже адрес диктует:
— Двадцать один, ноль три, второй этаж, сержант Барлей.
И голос Страхуила:
— Гражданин начальник, выручайте!
Моя жена спросила:
— Что такое?
Я даже отвечать сначала не хотел. Ну что я ей скажу? Звонит, мол, уголовник Страхуил. Просит внести за него четыреста долларов. Бред какой-то.
— Кто это? — спрашивает жена.
— Так, — говорю, — знакомый артист.
— Что у него случилось?
— Денег просит.
— Вечно тебе звонят какие-то подонки. Почему тебе Солженицын не звонит? Или Барышников?
— Видимо, — говорю, — у Барышникова денег хватает.
Я оделся, вывел из гаража машину. Еду и думаю: ведь рассказать кому-то — не поверят. Это только с русскими бывает. Уехал человек в Америку. Шесть раз переезжал с одной квартиры на другую. Стал домовладельцем. Все забыл. Все былые телефоны, имена, названия ленинградских улиц. И вдруг — звонок.
Мне один знакомый еще в Ленинграде рассказывал. Пристали к нему два хулигана в электричке. Выкинули его на ходу из тамбура. Скатился он по насыпи в канаву. Потерял сознание, естественно. Очнулся ночью, под дождем. Приподнялся и слышит:
— Вы случайно не знаете, кто изобрел граммофон?
Сидит мужик под зонтиком возле канавы. Кроссворд разгадывает. Да еще и мужик-то знакомый, как выяснилось, по офицерским сборам…
Еду через мост из Квинса. И вдруг начинается траффик. Причем солидный. Мили на две вперед — сплошные красные огни.
Это только в Нью-Йорке может случиться.
Минут сорок я ехал от Квинсборо-плаза до фуникулера на углу Шестидесятой и Второй. И только за мостом я понял, что случилось. Там возле бывшей железнодорожной кассы есть захламленная лужайка. Необитаемый клочок земли между двумя автострадами. Треугольная зона неуязвимости в потоке машин. Сотни раз я проезжал здесь, и все было нормально. А тут вдруг появился одинокий негр-саксофонист. Он был почти невидим в темноте. Играл самозабвенно, но плохо. Подбородком двигал, как боксер на ринге. Плоская кепка лежала у его ног.
Все тормозили, проезжая мимо. Я тоже слегка притормозил, опустив боковое стекло. Бросил в кепку несколько монет. Какая-то из них откатилась в сторону. Музыкант прихлопнул ее ногой. Затем одарил меня целым каскадом пронзительных режущих импровизаций. Могу добавить, что играл он «Рондо» Шостаковича в нелепой джазовой переработке.
Минут через сорок я был в полицейском управлении, напоминавшем римский Форум. Среди массивных псевдоионических колонн бродили живописно одетые люди. Кого-то провели в наручниках. Две ярко накрашенные и при этом ужасно бледные женщины кокетничали с молодым офицером в черной форме. Цыганское семейство расположилось на кафельном полу. Через зал проходили какие-то девицы с бумагами в руках. Наверху, у основания застекленного купола, были выбиты латинские изречения. Одно из них я с легкостью прочел:
«Бог — это справедливость».
И задумался: при такой биографии, как моя, чужой язык уже не составляет тайны.
Ко мне обратился полицейский с бакенбардами:
— Чем могу служить?
Он направил меня в канцелярию. Там я уплатил четыреста долларов, расписался и ответил на пять-шесть вопросов:
— Мистер Страхуил — ваш друг?
Я кивнул.
— Что вы можете сказать о нем?
— Только хорошее.
— Где вы познакомились?
— В тюрьме.
— Когда, за что и где вы отбывали наказание?
— Я был надзирателем.
— Извините?
— Я был охранником, коллега.
— Называйте меня — сержант Барлей. За что и где мистер Страхуил отбывал наказание?
— Под Сыктывкаром.
— Пожалуйста?
— Под Сыктывкаром.
— Это в Польше?
— Нет.
— Тогда в России?
— Совершенно верно.
— За что мистер Страхуил отбывал наказание?
— В общем-то за правду.
— Что это значит?
— За антикоммунистическую деятельность.
— Ограбление, убийство?
— Не думаю.
— Вчера он пытался украсть женскую шубу.
— Полагаю, что это недоразумение. Зачем ему женская шуба?
— Вот и я так думаю — зачем?
Наступила пауза. Сержант перебирал какие-то бумаги. Мне захотелось спросить:
— Скажите, я обязан был давать эти показания?
— Нет. А теперь распишитесь.
Потом меня завели в какой-то бункер. Через минуту появился Страхуил, здоровый, улыбающийся, в джинсовом костюме. Ринулся ко мне, горячо обнял и даже хотел поцеловать. При этом сильно оцарапал мне шею наручниками. Тут вышел офицер с ключами.