Собрание сочинений в 4 томах. Том 4. Рассказы и повести
Шрифт:
Может быть, и этого парня тоже? А может, ему просто все пригляделось с детства, если он провел его в этих местах; пригляделось и надоело? Ведь все, в конце концов, надоедает, так уж устроен человек.
И все-таки как же обманчива внешность!
Дня через три или четыре мои друзья по лагерю уехали за покупками в соседний городок, где рынок был небольшой, но битком набитый всякой овощью и бесподобными дешевыми фруктами и ягодой.
Я остался сторожить палатки и весь наш скарб; в семь часов, как
Стадо растеклось по лугу, оттуда доносилась веселая хлопотня ребят, пригнавших своих коров, смех, чей-то плач и возня: обычная ребячья кутерьма, к которой я уже привык.
Парень устроился на бугорке. И вдруг я услышал:
— Меня зовут Юрко.
Немой заговорил! Я обернулся к парню, он улыбался; улыбался его рот, глаза, улыбалось все лицо: он преобразился в единый миг.
— Есть такой святой, — добавил он.
— Нет такого святого! — сказал я первое, что пришло на ум. Пусть парень разговорится, раз уж начал, а уж потом я расспрошу его о четырехдневном безразличном молчании.
— Как нет? Есть. Меня бабка крестила, мать не хотела, а бабка тайком. — Парень рассмеялся. — У нас для купели воду берут из речки; весной она студеная, словно лед. Вот, должно быть, я надрожался! А бабка знает всех святых.
Парень качнул головой в сторону ярко-голубой церковной маковки. Церковь стояла на пригорке по ту сторону реки, в деревушке, утопающей в зелени садов.
— Вон там меня бабка и крестила.
— Так вот в святцах имени Юрко нет. Юрий, он же Георгий, он же Егор в просторечье — одно лицо.
— Ну, ну, — возразил парень. — Юрий — это Долгорукий, а Георгий — это Победоносец.
— А Егор?
— Егорий с теплом, Никола с кормом.
— Так вот ты Егор, а вовсе не Юрко, так и скажи бабке, если она жива.
— А что ей сделается? Тянет помаленьку.
— И такая же, как ты, немая? Словно воды в рот набрал за эти четыре дня, — укоризненно сказал я.
Парень рассмеялся.
— Да нет, она ужас какая говорливая, вроде меня.
— Да уж, — только и сказал я. — Очень ты говорлив, вижу.
— Это мне при них не хотелось. — Юрко мотнул головой в сторону пустых палаток моих лагерных товарищей.
— Почему?
— А какой во мне интерес? Пастух и пастух, эка невидаль. Мало ли их шатается с коровами на таких же лугах. Да и я их перевидал. Только всем им далеко до меня.
— Это отчего же?
— Я воодушевленный. Вроде вас. Я ведь знаю, что вы сюда приехали в четвертый раз. Значит, воодушевило вас все наше здешнее, правда ведь?
— Ты скажи!
— Правда.
— Вот и меня тоже. — Он помолчал. — Вы-то меня поймете, раз ваша душа тянется к этому месту. А для меня оно, не знаю, как сказать… Оно для меня роднее дома родного. Тут думать хорошо, широко тут кругом, вольно и тихо, вон только речка бормочет, а так тишина тут, всегда тишина. Ребята балуются, а я их не слышу, да и уберутся скоро. Тогда свой шаг по траве можно слышать, шелест листа в кустах,
— И коровы мычат, — сказал я, удивляясь все больше и больше.
— Привык, тоже не слышу. — Безмятежная улыбка озарила лицо Юрко.
— В прошлые годы я вас не видел здесь.
— А я вас видел. Во-он там стадо стерег, да подойти стеснялся, ребятишки-то все знают, кто сюда приезжает. Шустрый народ! Вы ведь тоже не из разговорчивых: либо пишете, либо помалкиваете, я заметил.
— Я не знал, что сказать.
— Вы небось думаете, — продолжал Юрко, вовсе не нуждаясь, очевидно, в моем ответе или замечании, — что пастух — это так: ходит человек за стадом, гоняет коров, посвистывает, спит в тенечке, когда спят коровы, наевшись…
— Нет, я так не думаю, потому что сам был пастухом. Давно. Мальчишкой. Без отца остался в пятнадцать лет, подпаском нанялся.
— Подпаском, — повторил Юрко.
Мы помолчали. А я вспомнил те далекие-далекие времена, когда после годового испытания стал самостоятельным пастухом и мною все были довольны. Коровы и телята тучнели, вследствие чего хозяйки, у которых по древнему обычаю я питался, переходя по очереди из дома в дом, просто разрывались, не зная, куда меня усадить и чем накормить… Получал я за работу натурой; семья моя хоть и не роскошествовала, но была сыта в своем доме, обогреваемом соломой, которая мне тоже полагалась за пастуший труд.
Пастухи из соседних сел предрекали мне большое будущее в избранной профессии. Уверен, что пророчество сбылось бы, потому что был я парнем развитым не по годам. К четырнадцати годам я перечитал все книги, которыми был беспорядочно набит отцовский книжный шкаф. Не довольствуясь тем, я совершал походы в одну разрушенную барскую усадьбу, отстоявшую от нашего села в восьми верстах. Там, на чердаке, валялась гора книг. Добравшись до этого сокровища, я брал столько книг, сколько мог унести в заплечном пастушеском мешке, читал запоем в поле, по вечерам дома, а прочитав, возвращал по принадлежности и забирал очередную порцию.
И теперь я часто думаю, что из меня мог бы выйти замечательный чабан. Разумеется, я бы окончил зоотехнические курсы или что-либо в этом роде, может быть, даже вечерний университет, и сколько радостей и почестей могло бы выпасть на мою долю! Меня бы фотографировали так и эдак, ко мне приезжали бы за советами из дальних и ближних колхозов, что возбуждало бы во мне стремление стать чабаном еще более передовым. И я бы, возможно, стал им — первым чабаном среди лучших во всей стране.
Но все это несравнимо с тем, что я получил бы от постоянного пребывания на свежем воздухе: ведь некоторые чабаны живут сто и больше лет. А почему? Потому что дышат чистейшим кислородом, а не бензиновым перегаром… И нервы… Сколько бы можно было сберечь их! И скольких неприятностей избежал бы я, останься тем, чем занимался Юрко… Так нет тебе. В писатели угодил, будь оно неладно.