Собрание сочинений в 6 томах. Том 1. Наслаждение. Джованни Эпископо. Девственная земля

д'Аннунцио Габриэле

Андреа поник головой, почти до ее колен, не говоря ни слова. Она коснулась его волос, прежним интимным движением.

— Да еще, — продолжала она голосом, который заставил его задрожать до глубины, — да еще… я хотела сказать тебе, что люблю тебя, люблю тебя не меньше прежнего, что ты все еще — душа моей души и что я хочу быть твоей самой любимой сестрой, твоей самой нежной подругой. Понял?

Андреа не шевельнулся. Приложив руки к его вискам, она приподняла его голову, заставила его смотреть в глаза.

— Понял? — повторила она, еще более нежным и еще более покорным голосом.

В

тени длинных ресниц ее глаза казались залитыми чистейшим и нежнейшим елеем. Верхняя губа ее полуоткрытого рта слегка вздрагивала.

— Нет; ты меня не любила, ты не любишь меня! — воскликнул наконец Андреа, отводя ее руки от своих висков и отклоняясь назад, так как уже чувствовал в крови вкрадчивый огонь, которым невольно опаляли эти зрачки, и ощущал возрастающую боль утраты обладания этой прекрасной женщиной. — Ты не любила меня! У тебя хватило мужества тогдаубить свою любовь, вдруг, почти коварно, когда она глубже всего опьяняла тебя. Ты бежала, бросила меня, оставила меня одиноким, пораженным, подавленным скорбью, поверженным, когда я был еще ослеплен обещаниями. Ты не любила меня, не любишь! После такой долгой, загадочной, немой и неумолимой разлуки, после такого долгого ожидания, в котором, питая дорогую, исходившую от тебя печаль, я растратил цвет моей жизни, после столь глубокого счастья и стольких бедствий, ты являешься сюда, где каждый предмет еще хранит для нас живое воспоминание, и нежным голосом говоришь: «Я больше не твоя. Прощай!» Ах, нет, ты не любишь меня!

— Неблагодарный! Неблагодарный! — воскликнула Елена, оскорбленная почти гневным голосом юноши. — Что ты знаешь о том, что произошло и о том, что я выстрадала? Что ты знаешь?

— Я ничего не знаю, я ничего не хочу знать, — грубо ответил Андреа, окинув ее несколько потемневшим взглядом, в глубине которого сверкало полное отчаянья желание. — Я знаю, что некогда ты была моей, вся, в беззаветном порыве, с безмерной страстью, как ни одна женщина в мире, как знаю и то, что ни моя душа, ни мое тело никогда не забудут этого опьянения…

— Молчи!

— Для чего мне твое сострадание сестры? Ты, против своей воли, предлагаешь мне его, смотря на меня глазами любовницы, касаясь меня неуверенными руками. Я слишком часто видел, как твои глаза гасли от восторга, слишком часто твои руки чувствовали мою дрожь. Я хочу тебя.

Возбужденный своими собственными словами, он крепко стиснул ей руки и так близко придвинулся лицом к ее лицу, что она чувствовала на своих устах его теплое дыхание.

— Я хочу тебя, как никогда, — продолжал он, обняв ее и стараясь привлечь для поцелуя. — Вспомни! Вспомни!

Елена поднялась, отстраняя его. Она вся дрожала.

— Не хочу. Понимаешь?

Он не понимал. Снова стал тянуться к ней, простирая руки для объятий, смертельно бледный, упорный.

— А потерпел бы ты, — воскликнула она срывающимся голосом, не в силах вынести насилие, — потерпел бы ты, если б пришлось делить мое тело с другим?

Она задала этот жестокий вопрос, не подумав. И широко раскрытыми глазами смотрела на возлюбленного, встревоженно и почти испуганно, как человек, ради спасения, нанесший

стремительный удар, не взвесив его силы, и боявшийся, что ранил слишком глубоко.

Возбуждение Андреа вдруг прошло. И на его лице отразилось такое глубокое страдание, что сердце женщины сжалось от резкой боли.

Несколько помолчав, Андреа сказал:

— Прощай.

В одном этом слове была горечь всех остальных невысказанных им слов. Елена нежным голосом ответила:

— Прощай. Прости меня.

Оба почувствовали необходимость закончить на этот вечер опасный разговор. Он стал подчеркнуто вежлив. Она же стала еще мягче, почти смиренной, и беспрерывная дрожь волновала ее.

Она взяла со стула плащ. Андреа суетливо помогал ей. Когда ей не удавалось попасть рукой в рукав, Андреа, еле касаясь, помогал ей; затем подал ей шляпу и вуаль.

— Не хотите ли пройти туда, к зеркалу?

— Нет, спасибо.

Она подошла к стене возле камина, где висело старинное зеркальце в золоченой раме с фигурками, вырезанными таким искусным и свободным резцом, что они казались не деревянными, а скорее из кованого золота. Это была очень изящная вещица, произведение какого-нибудь тонкого художника XV века, предназначенное какой-нибудь принцессе или куртизанке. В то счастливое время Елена много раз надевала вуаль перед этим потемневшим, в пятнах, стеклом, похожим на мутную, немного зеленоватую воду. Теперь она вспомнила это.

При виде своего отражения, она почувствовала смутную тревогу. Волна печали, еще более темная, пронеслась в ее душе. Но она ничего не сказала.

Андреа смотрел на нее пристально.

Готовая к выходу, она сказала:

— Должно быть очень поздно.

— Не очень. Около шести.

— Я отпустила свою карету, — прибавила она. — Я была бы очень благодарна, если б вы послали за закрытой каретой.

— Могу оставить вас здесь одну, на мгновение? Мой слуга ушел.

Она согласилась.

— Пожалуйста, скажите кучеру мой адрес: Квиринальская гостиница.

Он вышел, закрыв за собой дверь комнаты. Она осталась одна.

Быстро обвела глазами все кругом, рассеянным взглядом окинула комнату, остановилась на вазах с цветами. Стены казались ей шире, потолок выше. Внезапно, она почувствовала приступ головокружения. Не замечала больше запаха цветов, должно быть, воздух был горяч и удушлив, как в теплице. Образ Андреа мелькал перед ней как бы при свете перемежающихся молний; в ушах звенела смутная волна его голоса. Она была близка к обмороку. — И все же, какое наслаждение закрыть глаза и отдаться этой истоме!

Подошла к окну, открыла, вдыхала свежий воздух. Оправившись, снова занялась комнатой. Бледное пламя свеч трепетало, колебля легкие тени на стенах. Огня в камине больше не было, но уголья слегка освещали священные фигуры на каминном щите, сделанном из обломка церковного стекла. На краю стола стояла холодная и нетронутая чашка чая. Подушка в кресле еще сохраняла отпечаток откидывавшегося на нее тела. Все предметы дышали какой-то неопределенной грустью, которая сгущалась вокруг сердца женщины. Тяжесть все росла в этом слабом сердце, становилась жестоким гнетом, невыносимым удушьем.