Собрание сочинений в 6 томах. Том 1. Наслаждение. Джованни Эпископо. Девственная земля

д'Аннунцио Габриэле

Произнося последние, слишком сентиментальные и фантастические фразы, он открыто засмеялся, как бы желая предупредить недоверчивую или саркастическую улыбку дамы. Но Елена оставалась серьезной. «Слушала она или же думала о другом? Принимала подобные речи или же этой серьезностью хотела посмеяться над ним? Хотела потакать делу обольщения, которое он так поспешно начал, или же замыкалась в равнодушии и беззаботном молчании? Мог ли он вообще рассчитывать победить эту женщину или нет?» В недоумении, Андреа отгадывал эту тайну. Сколь многим, привыкшим обольщать, в особенности наглым, знакомо это недоумение, которое иные женщины возбуждают своим молчанием.

Слуга открыл

большую дверь в столовую.

Маркиза взяла под руку Дона Филиппо дель Монте и подала пример остальным. Все последовали за ними.

— Идемте, — сказала Елена.

Андреа показалось, что она оперлась на его руку с некоторой податливостью: «Не был ли то обман его желания? Может быть». Он терялся в догадках, но с каждым пробегавшим мгновением чувствовал, как нежнейшие чары все глубже овладевали им, и с каждым мгновением росло пламенное желание проникнуть в душу этой женщины.

— Сюда, — сказала Донна Франческа, указывая ему место.

Он сидел за круглым столом, между бароном Изолой и герцогиней Шерни, напротив кавалера Сакуми. Последний сидел между баронессой Изола и Доном Филиппо дель Монте. На столе искрился фарфор, серебро, хрусталь и цветы.

Очень немногие дамы могли сравниться с маркизой Д’Аталета в искусстве давать обеды. О приготовлении стола она заботилась больше, чем о туалете. Изысканность ее вкуса сказывалась в каждой мелочи, и, действительно, она была законодательницей в застольном изяществе. Ее выдумки и ухищрения появлялись на всех аристократических столах. Как раз в эту зиму она ввела в моду цветочные гирлянды, подвешенные на двух канделябрах, от одного конца стола до другого, как ввела в моду тончайшую вазу Мурано, молочного с опаловым отливом цвета, с одной только орхидеей, эти вазы ставились среди разных бокалов, перед каждым из приглашенных.

— Цветок Дьявола, — сказала Донна Елена Мути, взяв стеклянную вазу и рассматривая вблизи красную и бесформенную орхидею.

У нее был такой богатый тембр голоса, что даже самые обыкновенные слова и самые обычные фразы как бы облекались на ее устах в какое-то скрытое значение, в таинственный оттенок и в какую-то новую грацию. Таким же образом фригийский царь превращал в золото все, к чему бы он ни прикоснулся рукой.

— В ваших руках — символический цветок, — прошептал Андреа, смотря на эту невыразимо прекрасную женщину.

На ней было довольно бледное, синее, усыпанное серебряными точками, платье, сверкавшее из-под старинных кружев Бурано, неуловимого белого цвета, который едва заметно переходил в желтоватый. Почти неестественный цветок, как бы порождение Зла, покачивался на стебельке, над этой трубкой, которую художник несомненно выдул из раствора драгоценного камня.

— Но я предпочитаю розы, — сказала Елена, ставя орхидею, с видом отвращения, которое противоречило ее предыдущему движению любопытства.

Потом вступила в общий разговор. Донна Франческа говорила о последнем приеме в австрийском посольстве.

— Ты видела г-жу Каген? — спросила ее Елена. — На ней было желтое тюлевое платье, усыпанное множеством колибри с глазами из рубинов. Великолепный пляшущий птичник… А леди Аулесс видела? Она была в белом платье, усеянном морскими водорослями и множеством красивых рыбок, а сверху водорослей и рыбок было другое, зеленое, платье. Не видела? В высшей степени изящный аквариум…

И немного позлословив, она стала смеяться сердечным смехом, от которого у нее содрогались нижняя часть подбородка и ноздри.

Перед этим неуловимым непостоянством Андреа все еще продолжал колебаться. Эти легкомысленные или злобные вещи срывались с тех же уст,

которые недавно, произнося простейшую фразу, смутили его до глубины души, исходили из того же рта, который, в недавнем молчании, казался ему ртом Медузы Леонардо, человеческим цветком души, от пламени страсти и страха смерти ставшим божественным. Какова же была истинная сущность этого создания? Было ли у нее понимание и сознание своих постоянных перемен, или она была непостижима для себя самой, оставаясь вне собственной тайны? Сколько в ее выражениях и проявлениях было искусственного и сколько непосредственного? Потребность узнать все это мучила его, несмотря на охватившее его наслаждение близостью этой женщины, которую он начинал любить. Печальная привычка к анализу все же не дремала в нем, все же мешала ему забыться, и, как любопытство Психеи, каждая попытка каралась удалением любви, помрачением желанного предмета, прекращением наслаждения. «Не лучше ли было простосердечно отдаться первой невыразимой сладости нарождающейся любви?» Он увидел, как Елена коснулась устами светлого, как жидкий мед, вина. Взял бокал, в который слуга налил того же вина, и стал пить с Еленой. Они поставили бокалы на стол одновременно. Общность движения заставила их повернуться друг к другу. И этот взгляд зажег их гораздо сильнее глотка вина.

— Что же вы не говорите? — спросила его Елена с притворной, несколько изменившей ее голос, веселостью. — Говорят, вы — изумительный собеседник. Встряхнитесь же!

— Ах, Сперелли, Сперелли! — воскликнула Донна Франческа с оттенком сострадания, в то время как Дон Филиппо дель Монте шептал ей что-то на ухо.

Андреа стал смеяться.

— Г-н Сакуми, мы — молчальники. Встряхнемся!

Узкие, еще более красные, по сравнению с раскрасневшимися от вина скулами, глаза азиата лукаво заискрились. До этого мгновения он смотрел на герцогиню Шерни с экстатическим выражением какого-нибудь бонзы перед ликом божества. Между гирляндами цветов его широкое лицо, как бы сошедшее с одной из классических страниц великого юмориста Окусаи, пылало, как августовская луна.

— Сакуми, — прибавил он тихим голосом, наклонившись к Елене, — влюблен.

— В кого?

— В вас. Неужели вы не заметили?

— Нет.

— Посмотрите на него.

Елена повернулась. И влюбленное созерцание переодетого истукана вызвало у нее такой чистосердечный смех, что тот почувствовал себя оскорбленным и явно униженным.

— Ловите, — сказала она, чтобы вознаградить его, и, сняв с гирлянды белую камелию, бросила ее посланнику страны Восходящего Солнца. — Найдите сравнение, в честь меня.

Азиат с благоговением поднес камелию к губам.

— Ах, ах, Сакуми, — сказала маленькая баронесса Д’Изола, — вы мне изменяете.

Он пролепетал несколько слов, и его лицо запылало еще ярче. Все громко засмеялись, точно этот иностранец только затем и был приглашен, чтобы доставить другим повод к веселью. И Андреа, смеясь, повернулся к Мути.

Подняв голову, даже откинув ее несколько назад, она украдкой рассматривала юношу из-под полузакрытых ресниц, одним из тех невыразимых женских взглядов, которые поглощают и, так сказать, пьют из понравившегося мужчины все, что в нем есть наиболее милого, наиболее желанного, наиболее приятного, — все то, что пробудило в ней эту инстинктивную половую восторженность, с которой начинается страсть. Необыкновенно длинные ресницы прикрывали отведенный к углу глазницы зрачок, а белки плавали как бы в жидком, синеватом свете, по нижнему же веку пробегала почти неуловимая дрожь. Казалось, что взгляд был направлен прямо на рот Андреа, как на самое нежное место.