Собрание сочинений в 6 томах. Том 1. Наслаждение. Джованни Эпископо. Девственная земля
Шрифт:
Нет, нет, я не могу говорить вам о своей любви. Я расскажу вам еще о фактах, о маленьких смешных событиях, о позорных пустяках.
Свадьба была назначена. Джиневра оставалась еще несколько недель в Тиволи, и я часто ездил в Тиволи на трамвае, оставался там по полдня, по нескольку часов. Я был доволен, что она далеко от Рима. Моей постоянной тревогой было то, чтобы кто-нибудь из моих коллег по службе не проведал про мою тайну. Я использовал целый ряд предосторожностей, уверток, отговорок, хитростей, чтобы скрыть то, что я уже сделал и собирался сделать, я избегал появляться в общественных местах, на все вопросы
— А, Эпископо, как давно тебя не было видно. Что ты поделывал? Ты был болен?
Я не мог побороть невольного волнения. Отвечал не подумав:
— Да, я был болен.
— Это и видно, ты совсем зеленый. Ну, как ты теперь живешь? Где столуешься? Где проводишь вечера?
Я вторично что-то соврал в ответ, избегая смотреть ему прямо в глаза.
— О тебе говорили прошлой ночью, — продолжал он. — Эфрати рассказывал, что он видел тебя на via Alessandrina под руку с каким-то пьяницей.
— С пьяницей, — воскликнул я. — Но Эфрати бредит.
Доберти разразился смехом.
— А, а, а! Вот ты и покраснел! У тебя всегда хорошие знакомства… Кстати, ты не имеешь никаких известий о Джулио Ванцере?
— Нет, никаких.
— Как! Ты даже не знаешь, что он в Буэнос-Айресе?
— Нет, я этого не знал.
— Мой бедный Эпископо! Прощай, будь здоров. Ты, знаешь, полечись, полечись. Ты очень опустился, очень. До свиданья.
Он свернул на другую улицу, оставив меня в таком волнении, с которым я не в состоянии был справиться.
Все речи, которые произносились в тот далекий вечер, когда он говорил о губах Джиневры, все всплыли в моей памяти, такие ясные, определенные. И мне приходили на память другие речи, более грубые, более циничные. Я снова увидел в комнате, освещенной газом, тот длинный стол, вокруг которого сидели эти отвратительные люди, наевшиеся уже, возбужденные вином, отупевшие, занятые одной общей, развратной мыслью. И вновь прозвучали у меня в ушах раскаты смеха, шум и мое имя, произнесенное Ванцером и подхваченное всеми остальными, и, наконец, эта ужасная вывеска: «Торговый дом Эпископо и К°». И тут же мелькнула мысль, что этот ужас мог стать Действительностью… Действительностью! Действительностью! Но разве возможен подобный позор?
Возможно ли, чтобы человек, который, по крайней мере, с виду не сумасшедший, не идиот, не безумец, дал себя обречь на подобное бесчестие?
Джиневра вернулась в Рим. День свадьбы был назначен. Мы отправились в экипаже кружить по улицам Рима вместе с маклершей, чтобы найти маленькую квартиру, устроить брачное ложе, купить необходимую мебель, одним словом, чтобы сделать все обычные приготовления. Я снял со счета в банке пятнадцать тысяч франков, которые составляли все мое имущество.
Итак, мы поехали в экипаже с триумфом кружить по всему Риму: я — скорчившись на передней скамейке, а обе женщины — сидя напротив меня и касаясь коленями моих колен. Кого только мы не встречали? Все нас узнавали. Раз двадцать, несмотря на то, что я сидел с опущенной головой, я замечал одним глазом кого-нибудь на тротуаре, кто делал нам знаки, Джиневра оживлялась —
— Посмотри-ка — Квестори! Посмотри-ка — Микели! Посмотри-ка — Палумбо с Доберти!
Этот экипаж был для меня позорным столбом.
Новость быстро разнеслась. И это послужило для моих товарищей по службе, для моих прежних сотрапезников, для всех моих знакомых поводом для нескончаемых острот. Я читал во всех взглядах иронию, насмешку, лукавое злорадство, а иногда даже оскорбительное сострадание. Никто не упускал случая задеть меня, а я, для того только чтобы проявить себя хоть чем-нибудь, я улыбался на всякое оскорбление, словно безупречный автомат. Что же мне оставалось делать? Оскорбляться? Сердиться? Приходить в бешенство? Дать пощечину? Запустить чернильницей? Замахнуться стулом? Драться на дуэли? Но все это было бы чересчур смешно, сеньор, не правда ли?
Однажды в конторе два остроумных молодых человека стали изображать сцену допроса.
Разговор шел между судьей и Джованни Эпископо. На вопрос суды; «Ваша профессия?» — Джованни Эпископо отвечал: «Человек, которого никто не уважает».
В другой раз до моего слуха долетели следующие слова:
— У него нет крови в жилах, у него нет ни капельки крови. То небольшое количество, которое у него было, у него вылил через лоб Джулио Ванцер. Ясно, что у него ни капельки не осталось… Это правда, это правда.
Как это случилось, что я внезапно решился написать Джиневре письмо в котором освобождал ее от данного мне слова? Да, я написал письмо Джиневре, прося отменить свадьбу, и написал его сам, вот этой самой рукой. Я сам понес его на почту.
Дело было под вечер, я это помню. Я ходил в волнении взад и вперед перед почтамтом, словно человек, идущий на самоубийство. Наконец, я остановился и поднес письмо к отверстию почтового ящика, но мне показалось, что я был не в силах разжать свои пальцы. Сколько времени я оставался в таком положении? Не знаю. Какой-то человек тронул меня за плечо и спросил:
— Что вы тут делаете?
Я разжал пальцы, письмо упало. Еще немного, и я упал бы без чувств прямо в объятия сторожа.
— Скажите, — бормотал я со слезами в голосе, что надо сделать, чтобы: получить его обратно?
А ночью — эта ночная тоска! А на следующее утро визит в новое жилище в брачное гнездо, уже готовое принять новобрачных и вдруг, внезапно сделавшееся бесполезным, мертвым домом! О! Это солнце, эти резкие солнечные лучи, играющие на новой мебели, блестящей, нетронутой, распространяю щей запах магазина, нестерпимый запах!..
В пять часов пополудни, выходя из конторы, я встретил на улице Баттисту, который сказал мне:
— Тебя зовут туда,домой, сию же минуту.
Мы отправились туда. Я дрожал как пойманный преступник. Подходя к дому, я спросил Баттисту, чтобы подготовиться:
— Что им от меня нужно?
Баттиста ничего не знал. Он пожал только плечами. Когда мы подошли к двери, он оставил меня одного. Я поднимался по лестнице медленно, медленно, раскаиваясь, что повиновался, и с безумным страхом помышляя о руках маклерши, об этих грязных руках. Когда же на верхней площадке я поднял глаза и увидал раскрытую дверь, а на пороге маклершу, готовую на меня наброситься, я поспешил сказать: