Собрание сочинений в четырех томах. Том 1
Шрифт:
Елена Ивановна примирительно позванивала ложечками и наливала стаканы, стараясь не обидеть очередью.
— Нет, правда ужасно, — проговорила она, как будто хотела сказать: «Ну чего вы в самом деле!», — вот все мы жили тут же, слышали о стачке, помогали, а как будто это где-то далеко, далеко, как будто по газетам, что ли, это знаешь, или кто-нибудь приехал откуда-то да рассказывал. А я вот вышла на улицу сегодня, — Катюша вытащила, — да как стали вылезать их детишки. Боже мой! страшно стало! Желтые, зеленые, рты огромные, не закрываются, зубы выглядывают; руки, ноги то-онкие, я не
— Ничего я не говорю. Носитесь с этой эволюцией, как с писаной торбой.
— Нет, Петр Иванович, этого нельзя, — заговорил, срываясь то басом, то фистулой, студент, взглянув на Катю, — по-вашему, и Дарвин с писаной торбой?
— Вы, господин Борщов, совсем из другой оперы.
Студент густо, мучительно покраснел при упоминании фамилии его; ему казалось, все на него смотрят: борщовские публичные дома, которые содержал его отец, были лучшие на поселке.
— Лев Николаевич Толстой прекрасно выразился, — заговорил Николай Николаевич, добродушно затягиваясь и глядя на всех, точно из другого царства, — жизнь — это умирание. Жить — значит, зубы расшатываются, волосы редеют, мускулы слабнут, память пропадает... Фу-у, папочка, затянул отходную. Не люблю.
— Да нет, постой, детка, я не о том, я — другое... Вот, когда приехал сюда, первая стачка была. Как держались великолепно. Я ждал, что убьют, но не мог не любоваться. Приезжает потом из Петербурга ревизия с Рокотовым во главе, — эти же рабочие низко шапочки снимают. Потом полное затишье, жандармам делать нечего.
— А теперь опять поднялись стройно... Как поддерживали друг друга! — сказала Катя.
— А ведь вот скажи, — не подымая глаз, глядя в пол, проговорил Петр Иванович, — скажи, что у одних свои домики заведутся, третьи сопьются, те исчахнут, и будет тишь и гладь, — не поверят.
— Да вот скажи Кате.
— И верить-то нечему. Фу, ей-богу, не люблю, старички с паперти собрались.
И, блеснув злым огоньком, проговорила, не глядя на отца:
— Не знаю, что со мной будет; во всяком случае того, что с вами, — никогда!
— И Петя то же самое говорил, — сочувственно вздохнула Елена Ивановна.
— А и будет, так все равно, я сейчас хочу жить живой, а не дохлой. Ну, будет вам. Давайте праздновать сегодня. — И Катя вскочила и подбежала к роялю.
Рояль заговорил, наполняя высокие, чистые комнаты, заговорил разнообразно бегущими струнными голосами, каждому принося и напоминая его собственное. Все примолкли, слушая, глядя себе в душу.
После ужина, когда вышли, все небо было в весенних звездах. Спали голубоватые тени и неосвещенные дома, и, мешая мыслям, горели редкие фонари.
Петр Иванович довел жену до квартиры и сказал враждебно:
— Пройдусь.
— Ну вот, на ночь-то глядя.
Он ушел.
Улицы длинно и сонно тянулись. Попался табунок парней. Они шли, закинув руки друг другу на плечи, и пели:
Последний нонешний денё-ё-чек...
«Нина права: в этой трущобе не усидишь. На рождество непременно поеду в Москву, разведаю...» — и старался вспомнить отдельные утренние лица, такие
«Да, единственный смысл — жить в культурном центре, а не у черта на рогах...»
И вдруг необъяснимо непоследовательно потянуло пойти в степь, в весеннюю нежно-зелено подернутую степь, тихую и задумчивую, без конца... Уходят телеграфные столбы, тонкой чертой теряется полотно, и стоит в молчании незабываемый золотой звон, который неповторим... Петр Иваныч постоял на углу, всматриваясь в сонные дома, в темные деревья.
Нет тех молчаливых землянок, что жили своей особенной, непередаваемой жизнью.
Храпят обыватели, и утром опять то же самое: торговать, обмеривать, обвешивать, пить, сквернословить... А степь пуста, сколько по ней ни ехать, разве наткнешься на экономию, хутор или зимовник, и выскочат хриплые овчарки.
«Нина теперь сердится», — и деловито пошел домой.
Вошел Сергей.
Старик за рабочим столом просматривал счета и агентурные сведения из других городов.
Сергей постоял около стола, разглядывая безделушки. На черном пьедестале темный бронзовый конь взвился над опрокинутым вепрем, и такой же темный, с бронзовой мускулатурой, голый всадник, уронив тигровую шкуру, занес копье, с напряженно просящейся силой в каждой мышце.
— Ты чего, Сергуня?
Старик не поднял глаз от бумаги, — кроме Сергея, в кабинет никто не смел входить.
Беззвучно ступая по мягкому ковру, Сергей подошел к окну и стал глядеть, прислонив лицо к стеклу.
— Идут.
Долго смотрел.
Черная труба фабрики дымила под голубым небом. Картузы, блузы, белые платочки, кофточки мелькали по улице и поглощались огромными воротами. И, сколько их ни мелькало, ворота все глотали, а у ворот неподвижно, как изваяние, сидел Осип, с седеющей бородой и с свистком на шнурке, и внимательно и хмуро ощупывал враждебными глазами каждого проходящего мимо него рабочего.
— Ась?
Старик отодвинул бумаги, откинулся и посмотрел на внука.
— Худой ты у меня, Сергуня.
Тот пристально глядел в окно.
— Если присмотреться, труба шатается от ветра, — конец ее чуть ходит по небу туда-сюда, а ведь кирпичная.
— Недельки через две поедешь за границу. Я списался: доктор с тобой поедет и француз — на пяти языках говорит. Помнишь, я тебе говорил, сюрприз-то хочу сделать? Так вот поезжай, отпущу; уж поскучаю тут один.
Сергей повернулся, медленно стал подходить к деду.
Дед глянул, внутренно ахнул: точно в первый раз увидел эту тонкую шею, желтую кожу, кривые ноги и эти огромные зубы, над которыми не закрывался рот. И вдруг почувствовал, что не в этом, а в другом — смертельная опасность.
Они стояли друг против друга. Сергей утонул в сделавшихся маленькими под нависшими седыми бровями поблескивавших глазках и, опираясь щуплой рукой на опрокинутого вепря, сказал раздельно:
— Ты мне... отец?
Старик откачнулся, глянул во все глаза и воровато, презренно засуетился, ненужно переставляя вещи на столе: