Собрание сочинений в четырех томах. Том 2
Шрифт:
И только когда чуть-чуть посветлело окно и яснее выступило на темной стене, а внизу погасли огни фонарей, — он заснул. Но во сне его давило все то же ощущение однообразия, вечно враждебного настроения, одиночества и безвозвратно уходившего времени.
СТАРАЯ РОССИЯ
ПРЕДЛОЖЕНИЕ
I
«Да так вот войду и просто скажу: «Христос воскресе, Наталья Николаевна!» — и...
Петр Карпович Спиридонов, помощник секретаря в уголовном отделении, молодой человек лет двадцати восьми — двадцати девяти, шел по улице, как-то особенно бережно помахивая руками в ослепительно белых замшевых перчатках. Он весь так и светился с иголочки новеньким вычищенным мундиром, пальто, фуражкою, брюками; сапоги его блестели на всю улицу. И сам он и душа у него как будто были тщательно вычищены и лоснились и отсвечивали праздничным настроением визитера.
И кругом было необыкновенно весело и празднично: весело и ярко светило солнышко, весело стояли вдоль улицы дома, блестя на солнце окнами, весело носился в синем воздухе неугомонный перезвон колоколов, беспрерывный, оглушающий; трещали извозчичьи пролетки, катали красные яйца ребятишки; христосовались, приподняв фуражки и трижды закидывая головы со стороны на сторону, прохожие. Петр Карпович среди этого оживления шел серьезный, чуть-чуть нахмуренный и с таким видом, как будто нес на голове яйцо, которое каждую минуту могло свалиться и разбиться. Это происходило оттого, что он, в новом платье, выбритый, вычищенный, надушенный, делал визиты и поэтому как-то особенно, так сказать, ощущал собственное достоинство.
Тот визит, который он должен был сделать сейчас, имел для него роковое значение: он дал себе слово, что непременно покончит с Наташей, сделает ей сегодня предложение.
И сделает он это просто, без всяких приготовлений, без обиняков. Ведь она, плутовка, отлично знает, что он в нее влюблен. Он подойдет к ней и скажет: «Христос воскресе!» — и поцелует в губки. Да и в самом деле, почему не поцеловать? Ведь будет же он ее через каких-нибудь три-четыре недели целовать как угодно, не все ли равно? Почему же теперь не поцеловать, что за лицемерие?.. Она застыдится, щечки покроет румянец... Гм... А там и прилагательные — тысяч десять дадут за нею.
Ну, хорошо. Потом они отойдут к сторонке, к тому кактусу, что стоит у рояля, и он скажет: «Наталья Николаевна, я... я должен вам сказать все. Решайте мою судьбу. Я безгранично люблю вас... Согласны вы быть моей дорогой, милой подругой?» Конечно, он будет несколько взволнован, что, несомненно, сообщит ему ту особенную привлекательность, которая так неотразима для женщин. Она, вся розовая (и ушки розовые), опустит свои милые глазки, и из-под дрогнувших стрельчатых ресниц выкатится светлая слезинка, и едва слышно, как дыхание весны, он услышит: «Согласна... Ваша...» Ну конечно, к отцу. Отец: «Благословляю». Шампанское, «горько, горько!..»
Спиридонов еще больше выпрямил стан и выпятил грудь, отдав назад несколько плечи и неся осторожно голову, на которой по-прежнему как будто лежало яйцо. Ребятишки, которые играли на улице, останавливались и, запустив пальцы в носы, говорили, толкая друг друга:
— Гляди, гляди, генерал идет!
Осталось два квартала. На углу уже виднелся старинный одноэтажный барский дом с подъездом. И среди окружающего веселья, среди линии веселых, щеголеватых, легкомысленных домов этот дом выделялся своим серьезным, значительным выражением, как
По мере того как Петр Карпович приближался к нему, шаги его невольно замедлялись, он и сам не мог дать себе отчета, отчего это происходило, но он шел все тише и тише, среди его мыслей стало проскальзывать что-то тревожное, не гармонировавшее с его радужным настроением. Но как тихо он ни шел, все-таки в конце концов подошел к дому старого генерала. Он поднялся по ступеням подъезда. Робость и нерешительность вдруг охватили его с неудержимой силой, и у него не хватило духу позвонить. Он стоял в нерешительности, подняв руку к звонку, со страхом, что его заметят здесь, на подъезде. Он теперь желал одного — провалиться, исчезнуть куда-нибудь, но боялся уходить, опасаясь, что его увидят в окна или накроет кто-нибудь из визитеров. Он стоял, озираясь, не идет ли или не едет ли кто-нибудь из знакомых по улице. За дверьми послышались чьи-то шаги и женский смех.
Спиридонов, не помня себя, в мгновение ока спрыгнул со ступенек и очутился за углом. Красный и потный, он торопливо, насколько только хватали ноги, шел по тротуару, спеша завернуть за следующий угол, как будто за ним гнались. И только когда он прошел еще квартал, он почувствовал себя в безопасности.
Он пошел тише, вытирая надушенным, аккуратно сложенным платком струившийся по взволнованному, красному лицу пот, стараясь успокоиться и разобраться в своих мыслях. В сущности, чего он испугался? Ведь никакой опасности ему не грозило. В доме к нему все время хорошо относились, генерал благоволит, дочка благосклонно принимает его ухаживания. Чего же ему еще надо? Наконец, если рассудить, так вовсе он не плохая партия. Правда, помощник секретаря — это немного, но у него прекрасное будущее. У начальства он на прекрасном счету. Сегодня, когда он был с визитом, прокурорша ему мило улыбалась, а председательша просила принять участие в устройстве спектакля с благотворительной целью. В будущем — и недалеком будущем — его ожидает место товарища прокурора, а там и прокурора. Наконец он недурен, образован, умеет себя держать, не мот, не пьяница. Скажите пожалуйста, чего же еще нужно и чего он испугался?..
И по мере того, как разворачивалась цепь доказательств и одноэтажный широкий дом старого генерала оставался все дальше и дальше назади, к молодому человеку возвращались его самоуверенность и достоинство. Он на ходу оправил свое платье, пострадавшее от быстрого бега, поправил крахмальный воротничок, смахнул пыль с сапог, натянул пальцы перчаток и принял свою прежнюю осанку. Он обошел кругом квартал и опять направился к генеральскому дому.
В глубине души, по мере того как он приближался к этому заколдованному дому, снова начинало шевелиться чувство робости и страха, но он подавлял его силою воли, старался не думать о том, что его ожидало впереди, и направлял мысли совсем на посторонние предметы. Он взглядывал на глубокую синеву неба, на уходившую вдаль перспективу улицы, на весь этот яркий весенний блеск.
Вот и опять пришел. Три ступеньки и зонт над подъездом точно приглашали его войти и в то же время как будто насмешливо говорили: «Ну, только не ручаемся, что там произойдет».
Спиридонов откашлялся, поправляя воротничок, который, казалось, давил ему горло, поднялся по ступенькам, взялся за звонок и... не позвонил. Опять вопреки всякому смыслу, вопреки логике, его охватило малодушие — малодушие нелепое, бессмысленное, мальчишеское, необъяснимое. Он все это понимал — и не мог сломить его. Боже мой, что же это такое?