Собрание сочинений в четырех томах. Том 3
Шрифт:
— Ты чаво?.. Ай белены объелась... Чево деньгами кидаесся... Богатая нашлась...
— Уходи... уходи, уходи, тебе говорят!.. Ну, что такое... скажите ей, чтоб она уходила...
— Уходи, баба, — загудели кругом мужики, — сказано, уходи. Рази можно при народе!.. Писарю — и тому при народе невозможно, ей-бо!.. Зараз по шее, как можно!..
И опять около стола бесконечные заветренные, полевые мужичьи, бабьи покорные голоса: Афиногенов, Талдыкина, Засупонников, Скоромыслов...
И откуда их столько!
Господи, когда это кончится!..
Наконец, когда было принято пятьдесят четыре человека, Галина прекратила прием.
Мужики с непопавшими ребятами повздыхали, потолкались и повели ребятишек домой.
Бабы постояли, тоже повздыхали, иные всплакнули, вытирая покрасневшие глаза, разошлись, и класс опростался, открыв грязный, пыльный пол, и все стояла приторная духота. Остались три бабы, и около них три девочки и мальчик.
Две бабы стояли молча и равнодушно, дожидаясь чего-то, одна, брюхатая, с грязным ребенком на руках, стала визгливо кричать:
— Почему такое! У других принимают, а нашим местов нету. Фроську, известно, девка родила, взяли, а законного при матере, при отце гонют. Ишь ты, каки порядки завела. Много вас тут понаедут порядки заводить. Почему такое у богатых бесперечь все дети грамоте знают, а какой победней — местов нету? Кабы учитель, а то девка. Ей што! сунет лавошник гребешок ды лентов, хочь ночуй у ей. Почему такое учитель в Ульяновке всех принимал, а эта хвостом вертит — хи-хи-хи да ха-ха-ха... Куды же я с мальчонком... — и заплакала злыми, ядовитыми слезами.
— Как вы смеете!.. Что вы говорите... Василий, позовите старосту... выведите их!..
— А-а, — злорадно кричала баба, тряся ребенка, точно он был всему виною, — нескусно!.. На крове нашей жируете... Ишь взбухала себе каки палаты, помирать не надо...
Дни потянулись, принося одно и то же. Всходившее по утрам все позже и правее из-за крайней избы солнце заглядывало в окно длинными косыми, холодеющими лучами, а за стеной гвалт, шум, крики, топок, и когда она входила в класс, кислый воздух уже стоял, густой и тяжелый.
Пятьдесят пар глаз глядят на нее. Надо как-то подойти к ним, с чего-то начать. Наглядный метод, — ну, хорошо.
Она берет книгу, раскрывает, находит картинку — нарисовано дерево, подымает, чтобы все видели, и говорит:
— Что нарисовано, дети, на этой картинке?
Пятьдесят ребятишек глядят не в книгу, а на нее, и молчат.
— Ну, что нарисовано? говорите же... Дом?
— Дом!.. — как эхо, хором, отвечают пятьдесят маленьких глоток.
— Да какой же это дом! Ну, вы смотрите хорошенько. Разве такие дома бывают? Ну, что это?
Упорное молчание, и все пятьдесят так же упорно смотрят
— Ну, что это? Дерево?
— Дерево!.. — дружно несется со всех парт.
— Ну, хорошо. Ну, а вот это? Что эго такое?
Молчание, и все смотрят на нее.
— Да присмотритесь же хорошенько, есть же у вас глаза. Что эго?
Молчание.
«Господи, какие тупые деревянные лица...»
— Ну говорите же, что эго. На птицу похоже?
— На птицу похоже!.. — все пятьдесят.
— Да какая же это птица? Разве птица бывает в оглоблях, в хомуте, сзади телега? Ну, что это?
Так же молчат и смотрят на нее, хоть убей.
— Разве не видите? лошадь; не видали, что ли, лошадей?
— Лошадь, — несется со всех парт.
Она бьется с ними до изнеможения, до потери голоса. И опять или молчат, как упыри, или, как эхо, повторяют за ней.
Педагогика, за которую ставили отметки, пробные уроки перед учителем и классной дамой — все это было нужно и важно там, в гимназии, и совершенно не нужно или по крайней мере бесполезно здесь, в виду этой непроницаемой стены тупых деревянных лиц.
Нет, тут не до педагогики, не до гимназии, не до восьмого класса. Тут как-то сама должна догадаться, суметь сломить непокорную стену особенно тупого не называемого упорства.
На переменке Галина на минутку ушла в свою комнату — голова кружилась и в глазах рябило, а в классе начался невероятный содом. Пол трещал, и гул, крики, смех разламывали стены.
С жутью опять пошла на урок.
Вызвала мальчика старшего отделения, который уже год был в школе.
— Ну, читай вот это.
Мальчишка напряг мускулы лица и высоким однотонным голосом прочитал:
— И-и пье-о-с за-ла-ял у во-рот...
— Какой же пьес? Пес.
Мальчишка в отцовских сапогах, сбычившись, глядит на нее, не мигая, как на чудо.
— Ну, что ж ты. Кто правильно скажет?
— Я, — сказала конопатая девочка, изумленно подняв белобрысые брови.
— Ну?
— Козел.
— Какой козел!.. При чем тут козел?!
Точно прорвалась напряженная черта отчуждения.
Ребятишки повскакали из-за парт, полезли на парты, друг на друга, роняя книги, перья, и закричали на разные голоса:
— У них кобель во дворе, так ни на кого не брешет, а только как козел придет, так на него брешет.
«И отчего они так уродливо одеты? Ведь есть же чудесный русский костюм или украинский — тут ведь и украинцы есть. А то глушь, до города в три года не доскачешь, нет, непременно девчонок в городские кофты уродливо вырядят. Откуда это, почему?!»
Долго она усмиряла класс. Даже Василий заглядывал, а ребятишки, надсаживаясь, бессмысленно орали.
— Одно-гла-а-зый, кри-во-ой, у ко-бы-лы брюхо мо-о-ой!..