Собрание сочинений в четырех томах. Том 3
Шрифт:
— Курмояров... участковый... — отрывисто сказал он, резко дернул головой, отвернулся, подошел к Лидочке: — Ну, что, пьешь? Ну-ну, пей, пей... Постой, мы тебе еще повпрыскиваем. Дай только лету прийти, танцевать будешь.
— Дай-то бог, — и у матушки блеснули слезы.
А доктор уже ходил по комнате, черно-взъерошенный, с четырехугольной головой, тыкая пальцем в клетку канарейки, побарабанил по стеклу. Присел на диванчике, да встал, сердито отбросил ногой угол завернувшегося коверчика и уронил, стоя боком и раскосо глядя в другой угол комнаты:
— Курсистка?
Галину передернуло.
«Что
— Гимназистка.
— А, так.
И опять прошелся и уже совсем ненужно дернул ногой по ковру.
«Какая у него реденькая бороденка, и кожа желтая, как у монгола...»
И опять боком и глядя мимо:
— По принципиальным побуждениям? Мужичка обучать?
Морщинка набежала между сдвинувшихся тонких бровей у Галины.
«Экзамен?!»
За чаем не сказали ни слова друг с другом.
В белесо-черных окнах тускло отсвечивали ночные снега. Тикали часы.
Доктор прихлебывал из стакана и рассказывал:
— Черт его знает из какой кожи сшит народ. В Пузовке, вот тут — там ведь цинга, представляете себе?
— Как на северном полюсе, — сказал о. Дмитрий.
— Ходим с фельдшером из избы в избу, раздаем лимонной кислоты, клюквенный экстракт...
— Да их прежде накормить надо, — сказала матушка.
О. Дмитрий сердито посмотрел на нее.
— Нако-ормить!..
Доктор положил ногу на колено и попробовал, не отстала ли подошва. Потом жадно затянулся, присел на корточки и выпустил дым в печку, уютно и тепло чуть подрагивавшую красною полоской на полу.
— Входим в одну избу. Мужик умирает, — застарелая грыжа. Лежит на лавке, рука свесилась, ноги синие. Баба подоткнула юбку, возится возле печи. На земляном полу ребенок положил голову на брюхо поросенку, поросенок похрюкивает, — оба довольны. Теленок возле лавки, смотрит на мужика, берет на животе у него рубаху и начинает жевать. Мужик с усилием пошевеливает окостенелыми пальцами, переводит с теленка на бабу потухающие глаза и с трудом выговаривает: «Че-го смо-тришь сса-тана!..» Баба отрывается от печки, бьет по морде теленка: «Та ца!.. А ты лежишь и лежи, коли бог тебя убил. Ишь разлегся... все стало, а ему хошь бы што...» Я прощупываю пульс, готовлю шприц и камфару, впрыскиваю. Плох, последние минуты. Баба высовывается в дверь, кричит: «Гашка! Гашка-а! Куды, кобыла, забегла?..» Слышно, детишки играют в сенцах. Глянула баба на мужа, всплеснула: «Кончается!.. Да на кого ты меня спокидаешь...» А он скосил мертвеющие глаза и, с трудом ворочая коснеющим языком, едва внятно сказал: «Ссаммаа ссды-xxa...a...», — да не докончил, челюсть отвалилась. Баба упала головой на тело, заголосила, да вдруг кинулась к корыту — опара ушла. «Ой, светы!..» — и стала месить, хлебы не ждут. Потом я ее встречал — заострившееся лицо, глаза ввалились, и бесконечное, молчаливое терпение, бесконечная скорбь... Свои земляные законы...
Он поднялся, опять прошелся и снова откинул ногой угол коврика, хотя он лежал не завернувшись. Матушка накрыла клетку канарейки колпаком, чтоб свет не мешал спать.
— Наш мужик — тьма непроходимая, — сказал о. Дмитрий, подбирая рукав, — а душа мягкая. Вот у меня случай был...
Галина сидела, не подымая глаз, и точно сдержанная тень лежала на лице от длинных ресниц. Сопливые, тупые ребятишки, грязь, и как непрерывно, по-собачьи
— Так легко на народ... легко народ обвинять, — сказала она и покраснела за свое неумение ясно и отчетливо выражаться и за то, что говорила вопреки своим мыслям и наблюдениям. — Народ в очень тяжелых... ему очень трудно жить...
Сейчас же два острых пронзительных глаза раскосо впились в нее, ей показалось, с ненавистью.
— Народ! Какой народ!..
Он пробежал из угла в угол, поправил ногой угол коврика, который сам же цеплял, заглянул под колпак к канарейке, потом, вцепившись глазами в лицо девушки, подходил все ближе и ближе, точно гипнотизировал.
— Никифор Лукич ваш — тоже народ? Вон в двадцати трех деревнях цингу развел, все сожрал, а им кожи оставил жевать... Народ! Каждый мужик... Э, да что толковать!
И точно борясь с собой, пригладил волосы, а они взъерошились еще больше; тогда он опять присел к печке с кроваво-красной половиной лица, а по стене и через диван быстро сломалась и замерла нахохлившаяся тень.
— Народ!.. Всякий мужичок, пока петля на шее, мягонысий, ласковый, великодушный, пока умирает на лавке, пока теленок жует рубаху на животе; а как выползет, сейчас же удавочку на ближнего, сейчас же — Никифор Лукич, самый подлый, самый жестокий сосун. Мужичок — или его сосут, или он сосет. Ух, с каким наслаждением я им, подлецам, режу руки, ноги, вскрываю пузо, — с грыжей ведь каждый через пятого в шестой.
— У меня вот тройку караковых угнали, — сказал батюшка и опять привычно поправил широкий рукав, — а потом, гляжу — в навоз забрался...
— Нет-с, правде надо в глаза, а не зажмуриваться и под подушку головой, — перебил, не слушая и раскосо блестя, доктор.
Галина по-прежнему враждебно не подымала на него глаз. «Нет мужика, есть мужики...»
Да ведь это ее мысли. Она только не сумела сказать вслух. И все-таки, из чувства какого-то раздраженного противоречия, она торопливо искала возражений в тех книгах, во всем, что читала, где однотонно слово «народ» покрывало деревню.
И опять сказала:
— Мужика легко обругать, чего проще, а посмотрите, как они живут, сколько горя...
И, чувствуя, что опять говорит ненужное, не то, рассердилась и стала прощаться.
— Галя, да ты приходи, совсем забыла нас. На тебе журнал. Опять не успела прочитать, ну да потом прочитаю. А ты принеси мне, как получишь, новую книжку. — Матушка поцеловала ее, вполглаза опять глянула на батюшку.
Густой мороз стоял на иссиня-темной улице, над чернеющими избами, и остро блестевшие звезды плавали в его пустоте.
Галина торопливо, стиснув зубы, поскрипывала по протоптанной в снегу стежке, подавляя внутри себя мелкую приятную дрожь, которая охватывает, когда выходишь из комнаты на мороз.
На ступеньках оглянулась на секунду, и показалось, в морозной мгле в большой мохнатой, путающейся в ногах шубе идет к училищу доктор.
Она заперла двери, прошла в свою комнатку и, не зажигая огня, торопливо стала раздеваться в радостном предвкушении чистой холодной постели, которая быстро станет согреваться, как только она юркнет под одеяло.