Собрание сочинений в четырех томах. Том 4.
Шрифт:
Он решил не уезжать отсюда, по крайней мере, до завтрашнего дня. Он хорошо знает ее окно и ночью будет следить за ним. Когда вернется Иван Егорович, он попросит, чтобы старик держал его в курсе дела. Ни о чем другом Володька сейчас думать не мог. О том, что было в субботний вечер, он ни разу не вспомнил.
Шел третий час дня.
В вагоне, как всегда в это время, было пусто. Иван Егорович прилег, надеясь задремать и хотя бы на время избавиться от непомерной тяжести, лежавшей у него на сердце. Он уже хотел закрыть глаза, как вдруг увидел толстого пассажира,
Лежать было жестко. Иван Егорович поднялся, сел и увидел, что толстый курит. Иван Егорович тоже закурил и тут вспомнил, что так и не зашел к Ирочке. Сердце его сжалось от тревоги и боли.
Неожиданно толстяк спросил, как спрашивают у хороших знакомых:
— Беда стряслась?
— Беда, — ответил Иван Егорович.
— Что случилось, если не секрет?
— Племянница… Вместо дочери с женой растили… Отравилась.
— Умышленно?
— Этой глупости она себе не позволит. Консервы, что ли… Пойди узнай.
— А ты… — Толстый, видимо, хотел утешить Ивана Егоровича, но не знал, как это сделать. — А ты… — повторил он и опять запнулся.
— Знаю, — отозвался Иван Егорович. — Я духом не падаю. А ты закурил будто, — сказал он, чтобы только не молчать.
— По твоим стопам пошел. Дай, думаю, займусь табачком. Может, и правда немного сбавлю.
— Немного есть, — благожелательно сказал Иван Егорович.
Он опять подумал, что не зашел к Ирочке, и на лице его снова выразилось страдание. Толстяк нагнулся к Ивану Егоровичу и взял его за руку.
— Ты кто? — спросил он.
— Пенсионер.
— Что–то уж очень много развелось вашего брата, — сказал толстяк с неожиданным раздражением. — Всюду свой нос суете. Впрочем, о присутствующих не говорю.
— Можно и о присутствующих, — удивленно сказал Иван Егорович.
— Можно, — охотно подтвердил толстый. — Наверное, и ты такой. Одна шайка!
— Что значит «шайка»?! — вспылил Иван Егорович. — Нечего словами бросаться! Что мы, людей обижаем, что ли?
— Еще как обижаете! — Лицо толстяка расплылось, как на экране плохого телевизора. — Литераторы!
Это было уже слишком! Иван Егорович почувствовал себя задетым.
— Да, да, литераторы! — повторил толстяк, не дав Ивану Егоровичу раскрыть рта. — Вам бы свой Союз писателей организовать. Вот у меня сосед. Пенсионер, как ты. По самому скромному счету, накатал на меня две дюжины бумаг. Думаешь, со зла? Ничего подобного. Со скуки. Литератор!
В конце концов Иван Егорович рассердился:
— Я же на тебя не пишу! Что ты от меня хочешь?
Толстяк вдруг расхохотался.
— Хочу, чтоб ты слушал! А то на тебе лица не было.
На прощание Иван Егорович пожал толстяку руку. «Человек–то оказался хороший», — подумал он с упреком самому себе.
В это время Володька скитался по новому району Москвы, выстроенному тысячами таких же Володек. Точно рассчитав, когда должен возвратиться Иван Егорович, Володька купил у мальчишек, толпившихся возле кино, самый дешевый билет на очередной сеанс. Ему необходимо
Сев на свое место во втором ряду, он долго пытался понять, что происходило на экране. Веселая комедия, рассчитанная на гомерический хохот в зале, шла без него. Он впал в тревожное забытье и очнулся, когда сеанс кончился и люди вставали со своих мест. Ивану Егоровичу было уже время возвращаться. Володька побежал к знакомым корпусам. Он увидел окно Ирочки. Оно было раскрыто. Белый тюль колыхался от ветра. Володька никогда не любил Ирочку так нежно, как в эти мучительно тревожные минуты. Он прошептал: «Мама!» — и удивился, что именно сейчас вспомнил о покойной матери. Неужели Ирочка умрет?
Вернувшись на то место в скверике, где он сидел днем, Володька стал ждать. Опоздал: Иван Егорович, конечно, уже вернулся. Володька не сводил глаз с дворовой арки, где то и дело появлялись люди. Каждый из них казался Володьке неприятным, потому что это был не Иван Егорович.
Володька впервые в жизни понял, что сердце может физически сжиматься от боли. Начало смеркаться, и это ужасало Володьку. С надеждой увидеть Ивана Егоровича у него связывалась надежда увидеть Ирочку. Отчаиваясь увидеть Ивана Егоровича, он отчаивался увидеть Ирочку. Теряя эту надежду, он терял себя.
Вдруг его локоть сжала чья–то сильная рука. Володька не видел, как рядом с ним появился сержант милиции в низко надвинутой на лоб фуражке. Увидев фуражку с красным околышем, Володька болезненно поморщился:
— Уйди!
— Сопротивляться не будем.
— Уйди!
Предупрежденный лифтершей сержант уже давно наблюдал за Володькой. Теперь на него глянули дикие глаза человека, видимо, готового на все. Володька мог сейчас ударить сержанта, схватиться с ним, выстрелить в него, если бы под рукой оказался револьвер. Но сержант оказался простым молодым парнем и понял состояние Володьки. Он отпустил его локоть в тот самый момент, когда Володька метнулся от него с такой силой, с какой не справился бы ни один сержант в мире. Одним прыжком перемахнув через скверик, Володька очутился лицом к лицу с Иваном Егоровичем. Ошеломленный сержант вынул свисток и побежал следом.
— Что там? Как? — тихо спросил Володька.
— Живая… — так же тихо ответил Иван Егорович.
Это слово как будто сломало Володьку. Он весь поник, точно силы его иссякли.
Сержант поднял фуражку повыше и заложил руки за спину.
— Не плачь, — сказал Иван Егорович. — Я к тебе еще выйду. А сейчас мне надо в аптеку.
— Можно мне к ней?
— Не надо, Володя. Сиди. Я к тебе скоро выйду.
Иван Егорович скрылся, а Володька пошел обратно к своей скамейке. Он шел очень медленно. Наблюдая за ним, сержант окончательно понял, что у этого парнишки большое несчастье и не надо приставать к нему с расспросами.