Собрание сочинений в четырех томах. Том 4

Гессе Герман

Кнехт, идя сюда, вовсе не собирался купаться и плавать, ему было слишком холодно и после скверно проведенной ночи слишком не по себе. Сейчас, на солнышке, когда он был взволнован только что увиденным и по-товарищески приглашен и позван своим питомцем, эта рискованная затея отпугивала его меньше. Главным образом, однако, он боялся, что все, начатое и обещанное этим утренним часом, будет сведено на нет, пойдет насмарку, если он сейчас оставит мальчика одного и разочарует, с холодным благоразумием взрослого отказавшись испытать свои силы. Его, правда, предостерегало ощущение неуверенности и слабости, вызванное резкой сменой высоты, но, может быть, как раз насилием над собой и решительными мерами одолеть это недомогание было проще всего. Зов был сильнее, чем предостережение, воля сильней, чем инстинкт. Он поспешно снял с себя легкий халат, сделал глубокий вдох и бросился в воду в том же месте, где нырнул его ученик.

Озеро, питаемое ледниковой водой и даже в самое жаркое лето полезное лишь очень закаленным, встретило его ледяным холодом пронизывающей враждебности. Он был готов к сильному ознобу, но никак не к этому

лютому холоду, который объял его как бы языками огня, мгновенно обжег и стал стремительно проникать внутрь. Он быстро вынырнул, сперва увидел плывшего далеко впереди Тито и, чувствуя, как его жестоко теснит что-то ледяное, враждебное, дикое, думал еще, что борется за сокращение расстояния, за цель этого заплыва, за товарищеское уважение, за душу мальчика, а боролся уже со смертью, которая настигла его и обняла для борьбы. Он изо всех сил сопротивлялся ей, пока билось сердце.

Юный пловец часто оглядывался и с удовлетворением увидел, что магистр вслед за ним вошел в воду. Но вот он опять поглядел, не увидел учителя, забеспокоился, поглядел еще, крикнул, повернул, поспешил на помощь. Не найдя его, он, плавая и ныряя, искал утонувшего до тех пор, пока и у него не иссякли силы от жестокого холода. Шатаясь и задыхаясь, он наконец вышел на берег, увидел лежавший на земле халат, поднял его и машинально растирался им до тех пор, пока не согрелось окоченевшее тело. Он сел на солнце, как оглушенный, уставился на воду, холодная зеленоватая голубизна которой глядела сейчас на него как-то удивительно пусто, незнакомо и зло, и почувствовал растерянность и глубокую грусть, когда с исчезновением физической слабости вернулись сознание и ужас.

Боже мой, думал он, содрогаясь, выходит, я виноват в его смерти! И только теперь, когда больше не надо было сохранять гордость и оказывать сопротивление, он почувствовал сквозь боль своей испуганной души, как полюбил он уже этого человека. И в то время как он, всем доводам вопреки, ощущал свою совиновность в смерти учителя, его охватил священный трепет от предчувствия, что эта вина преобразит его самого и его жизнь и потребует от него куда большего, чем он когда-либо до сих пор от себя требовал.

Сочинения, оставшиеся от Иозефа Кнехта

Стихи школьных и студенческих лет

Жалоба

Не быть, а течь в удел досталось нам, И, как в сосуд, вливаясь по пути То в день, то в ночь, то в логово, то в храм, Мы вечно жаждем прочность обрести. Но нам остановиться не дано, Найти на счастье, на беду ли дом, Везде в гостях мы, все для нас одно, Нигде не сеем и нигде не жнем. Мы просто глина под рукой творца. Не знаем мы, чего от нас он ждет. Он глину мнет, играя, без конца, Но никогда ее не обожжет. Застыть хоть раз бы камнем, задержаться, Передохнуть и в путь пуститься снова! Но нет, лишь трепетать и содрогаться Нам суждено, — и ничего другого.

Уступка

Для них, наивных, непоколебимых, Сомненья наши — просто вздор и бред. Мир — плоскость, нам твердят они, и нет Ни грана правды в сказках о глубинах. Будь кроме двух, знакомых всем извечно, Какие-то другие измеренья, Никто, твердят, не смог бы жить беспечно, Никто б не смог дышать без спасенья. Не лучше ль нам согласия добиться И третьим измереньем поступиться? Ведь в самом деле, если верить свято, Что вглубь глядеть опасностью чревато, Трех измерений будет многовато.

Но втайне мы мечтаем…

Мы жизнью духа нежною живем, Эльфической отдав себя мечте, Пожертвовав прекрасной пустоте Сегодняшним быстротекущим днем. Паренья мыслей безмятежен вид, Игра тонка, чиста и высока. Но в глубине души у нас тоска По крови, ночи, дикости горит. Игра нам в радость. Нас не гонит плеть. В пустыне духа не бывает гроз. Но втайне мы мечтаем жить всерьез, Зачать, родить, страдать и умереть.

Буквы [80]

Берем перо, легко наносим знаки На

белый лист уверенной рукой. Они ясны. Понять их может всякий, Есть сумма правил для игры такой. Но если бы дикарь иль марсианин Вперился взглядом в наши письмена, Ему б узор их чуден был и странен, Неведомая, дивная страна, Чужой, волшебный мир ему б открылись И перед ним не А, не Б теперь, А ноги б, руки, лапы копошились, Шел человек, за зверем гнался б зверь, Пришелец, содрогаясь и смеясь, Как след в снегу, читал бы эту вязь. Он тоже копошился, шел бы, гнался, Испытывал бы счастье и страданья И, глядя на узор наш, удивлялся Многоразличным ликам мирозданья. Ведь целый мир предстал бы уменьшенным В узоре букв пред взором пораженным. Вселенная через решетку строк Открылась бы ему в ужимках знаков, Чей четкий строй так неподвижно-строг И так однообразно одинаков, Что жизнь, и смерть, и радость, и мученья Теряют все свои несовпаденья. И вскрикнул бы дикарь. И губы сами Запричитали б, и, тоской объятый Несносною, он робкими руками Развел костер, бумагу с письменами Огню принес бы в жертву, и тогда-то, Почувствовав, наверное, как вспять В небытие уходит морок зыбкий, Дикарь бы успокоился опять, Вздохнул бы сладко и расцвел улыбкой.

80

«Буквы» — Гессе в поэтической форме намечает ту проблему, над которой бьются многие современные западные представители философии культуры (начиная от Шпенглера до структуралистов), — проблему культуры как знаковой системы, фиксирующей свой смысл в ряде формальных условностей и обессмысливающейся для людей, не посвященных в эти условности.(Комм. С. Аверинцева).

Читая одного старого философа

То, что вчера лишь, прелести полно, Будило ум и душу волновало, Вдруг оказалось смысла лишено, Померкло, потускнело и увяло. Диезы и ключи сотрите с нот, Центр тяжести сместите в стройной башне — И сразу вся гармония уйдет, Нескладным сразу станет день вчерашний. Так угасает, чтоб сойти на нет В морщинах жалких на пороге тлена, Любимого лица прекрасный свет, Годами нам светивший неизменно. Так вдруг в тоску, задолго до накала, Восторг наш вырождается легко, Как будто что-то нам давно шептало, Что всё сгниет и смерть недалеко. Но над юдолью мерзости и смрада Дух светоч свой опять возносит страстно. И борется с всесилием распада, И смерти избегает ежечасно.

Последний умелец игры в бисер

Согнувшись, со стекляшками в руке Сидит он. А вокруг и вдалеке Следы войны и мора, на руинах Плющ и в плюще жужжанье стай пчелиных. Усталый мир притих. Полны мгновенья Мелодией негромкой одряхленья. Старик то эту бусину, то ту, То синюю, то белую берет, Чтобы внести порядок в пестроту, Ввести в сумбур учет, отсчет и счет. Игры великий мастер, он немало Знал языков, искусств и стран когда-то, Всемирной славой жизнь была богата, Приверженцев и почестей хватало. Учеников к нему валили тыщи… Теперь он стар, не нужен, изнурен. Никто теперь похвал его не ищет, И никакой магистр не пригласит Его на диспут. В пропасти времен Исчезли школы, книги, храмы. Он сидит На пепелище. Бусины в руке, Когда-то шифр науки многоумной, А ныне просто стеклышки цветные, Они из дряхлых рук скользят бесшумно На землю и теряются в песке…