Собрание сочинений в четырех томах. Том 4
Шрифт:
И вся, сколько ни было здесь прислуги, вся она жила смутной надеждой так или сяк, чистым или нечистым путем, а выбиться, как выбился хозяин.
В номере пятьдесят втором жила девушка с миловидным личиком, на котором странно сочетались детски-трогательная беззащитность, беспомощность и наглость.
Андроник, когда его спрашивали об этом номере, презрительно бросал:
— Живым мясом торгует.
Глазами, подмигиваниями сзади, улыбочками он провожал ее и показывал другим. А она ему и всей прислуге платила тем же, — обращалась надменно,
В белом девическом, похожем на венчальное, платье слонялась она по целым дням в коридоре, подолгу стояла наверху устланной ковром лестницы, глядя на входящих, либо часами просиживала у окна или беседовала по телефону, смеясь, кокетничая, не договаривая, полусловами, чтоб не понимали швейцары.
А по вечерам из-за плотно закрытых дверей ее номера слышался смех, звон рюмок, посуды, возня. Андроник то и дело приносил, стукнув в дверь, закуски, вина. На диване либо молоденький офицер с разгоревшимся лицом, либо студент, либо штатский, — всё молодые, красивые, хорошо одетые, с деньгами — она разборчиво выбирала. У нее лицо все такое же нежно-девичье, полудетское, и красиво вырезанные ноздри нагло раздуваются.
Андроник делал свое дело, скользя мимо, все видел, точно вполглаза, не до того, — усталость, беготня, недосыпания, боли в желудке, заботы, чтобы все было, как следует, наполняли все время, внимание, напряжение. Его тоже не замечают ни посетители, ни она — у них свое.
Раз ночью Андроник проснулся от свечи, которая ярко и назойливо беспокоила сквозь слипающиеся веки. В четвертом коридоре густо басом пробило три. Смутно и отдаленно пробило и во втором коридоре.
Андроник сел на постели, спустил мозолистые, пахнущие потом ноги.
— Чего такое? — недовольно спросил он, щурясь на свечу, игравшую радужным ореолом.
— Слышь, хозяин велел... Ступай помоги... в номер пятьдесят второй... Слышь, ты!..
Андроник разодрал веки, потер кулаком. Стоял официант из нижнего этажа, где жил хозяин, — и тени плясали по стене, — свеча, что ли, дрожала в руке.
— Да ты что же, прохлаждаться!.. Говорю, хозяин велел. Да не звони завтра об этом, ежели не хочешь вылететь.
Поставил свечу и торопливо ушел.
Андроник почесал поясницу, потер кулаком глаза и стал натягивать брюки и штиблеты.
— И черт их давит, и ночью покою нет. В первом ляжешь, в шесть вставай, да ночью подымают — каторга! Где такие порядки?..
Он оделся, глянул в осколок зеркальца, пригладил ладонью волосы и, взяв свечу, вышел из-под лестницы, где помещалась его каморка.
В длинном коридоре, слабо освещая, одиноко горела дежурная лампочка и мерно чокал маятник больших, от пола до потолка, часов.
Однообразно темнели плотно запертые двери, тая спящих, и у каждой двери немыми свидетелями проведенного дня чернели выставленные парами ботинки.
Андроник подошел к пятьдесят второму, постучал — там было
Андроник на секунду запнулся в дверях, — туда ли попал. Баба грубо бросила:
— Ну, иди, что ли... свети, держи свечку.
Тонкий задавленный стон пронесся по комнате.
— Цыц!.. Али оголтела...
Андроник брезгливо отвернулся, стал лазать глазами по потолку, а со свечи стало капать на пол.
«...Хозяин велел... Чай, и сам пользовался... Гостинице доход... скандалов не бывает... умелая...»
— Держи свечу-то, уродина!..
«Ага-а, возить-то саночки не вкусно... падаль!..» — глянул на подушку: на провалившемся лице была несказанная нечеловеческая мука. Оскаленные зубы судорожно закусили платок, а руки царапали простыню. Стонать нельзя было — беспокойство квартирантам
Баба возилась.
Глухо стиснутые зубы все-таки пропустили стон.
— Цыц, тебе говорят!.. А то брошу да уйду.
Потная маленькая девичья рука схватила руку Андроника, и глянули с безумной мольбой глаза.
Андроник с изумлением глядел в эти молитвенно следившие за ним глаза, — только сейчас он увидел их, увидел незнакомое, так не похожее на прежнее лицо.
— Не капай свечкой, остолопина!..
Андроник, не отрываясь от ее молящих глаз, вдруг почувствовал, как она притянула его руку и, не отпуская, стала целовать сухими потрескавшимися губами.
У него задергало губы: бабка, кровать, черные волосы на белой подушке подернулись туманом, а свеча радужно окрасилась. И, не сдержавшись и скрипя зубами, вдруг всхлипнул, крепко держа маленькую потную ручку.
Кто-то бил его по затылку, таскал за волосы.
— Остолопина... собака проклятая! Постелю подожжешь... черт окаянный, навязался на мою душу грешную. Прислали сатану оголтелую...
Потом ему нужно было выносить таз, убрать тряпки, протереть пол, и он все делал, мало понимая, судорожно всхлипывая, и сквозь радужный ореол колебалось пламя забытой на полу свечи.
А утром то же: звонки, самовары на ладони, завтраки, обеды, предъявление счетов, ожидания на чай. Только прислуга спрашивала:
— Чего-то у тебя морда кислая, как выворотило. Либо пьянствовал ночку-то?..
— Так чегой-то. Животом мучаюсь. Все к доктору собираюсь... Очень табачный дым вредит.
Месяца через полтора стали заходить в пятьдесят второй те же офицеры, студенты, штатские. Заглядывал и хозяин.
Так же грохотали по грязной тесной улице мимо гостиницы дрогали с вокзала, приезжали и отъезжали постояльцы, швейцары вносили и выносили багаж, и не смолкая звонили звонки в комнате прислуги.