Собрание сочинений в десяти томах. Том 1
Шрифт:
И тетушка, виновато улыбаясь, ушла. Замкнув за нею дверь, Настенька, привычным движением — руки в бока, подошла к Николушке и проговорила:
— Ты что же это, — девчонке выдумал голову морочить? Думаешь — не знаю, как ты плакался перед ней? Все подлые слова твои знаю, — она ткнула его в лоб пальцем. — Этого, милый дружок, я не допущу в порядочном доме.
— Не смей меня тыкать в лоб, — сказал Николушка мрачно.
— А хочешь — сейчас все лицо твое паршивое расцарапаю…
Николушка зашел за кровать и, посматривая,
— Слушай, если ты сейчас не отстанешь — я тетку позову.
6
Сидя на высоком стуле перед конторкой, тетушка сводила счета по объемистым книгам, заведенным еще лет пятнадцать тому назад покойным братом Аггеем.
Брат Аггей был необыкновенно ленив и обычно целые дни проводил здесь около конторки, лежа на клеенчатом диване, и либо ничего не делал, либо читал роман Дюма-отца «Виконт де Бражелон», причем, когда доходил до конца, то начало как будто забывалось, и он опять читал книгу сызнова. А если во время этого занятия в окошечко, проделанное из конторы, стучал ногтем кто-нибудь, пришедший по делу, Аггей говорил, грузно поворачиваясь и скрипя пружинами:
— Ну, что тебе нужно, послушай? Пошел бы ты к приказчику, видишь — я занят…
Сегодня, против обыкновения, тетушка считала невнимательно — ошибалась.
— Сто двадцать три рубля шестнадцать копеек, — держа перо в зубах, щелкала она счетами, — шестнадцать копеек. Ах, боже мой, что-то будет, что-то будет?
В контору в это время вошли, стуча сапогами и снимая шапки, мужики, пять человек, старинные приятели тетушки. Она отложила перо и приветливо поздоровалась.
— Ну, что, мужики, хорошего скажете?
— Да вот, — сказал один из мужиков, лысый и пухлый, — мы к вам, Анна Михайловна, — и покряхтел, оглядываясь на своих.
— Если насчет лугов, мужички, цену последнюю я сказала. Уступить ничего не могу, разве рубля три, как хотите…
— Нет, мы не насчет лугов, — опять сказал первый, — с лугами — как порешили, значит, так и стоим, обижать вас не будем… Нет, мы насчет вот этого…
Он замолчал, помялся; помялись и остальные.
— Да вы о чем говорите-то, я не пойму? — спросила тетушка.
— Ребята наши озоруют, Анна Михайловна, спалить собираются.
— Кого спалить?
— Да вас, Анна Михайловна. Зачем же мы и пришли к вашей милости. Вы уж не обижайтесь, — на этой неделе и спалим.
— Это верно, — сказали мужики, — так и порешили — в пятницу или в субботу Анну Михайловну жечь.
Тетушка облокотилась о конторку и задумалась. Му* жики кряхтели. Один, ступив вперед и отворив полу сермяжного кафтана, вытер ею нос.
— Гумна палить или дом? — спросила, наконец, тетушка.
— Зачем дом, оборони бог, — гумна.
Самый старый из мужиков, дед Спиридон, облокотился на высокую палку и, слезясь воспаленными веками, глядел на тетушку, весь белый,
— С батюшкой вашим, Михаилом Петровичем, на охоту я ходил, — проговорил он натужным, тонким голосом, — волка тогда убил батюшка ваш. Бывало, скажет: «Приведи, Спиридон, мне коня, самого резвого…» Вскочит на него, и — пошел… Да, я все помню, — он пожевал лиловыми губами, — и дедушку вашего, Петра Михайловича, помню… Все помню.
— Чайку приходи ко мне попить, Спиридон, — сказала тетушка ласково, — давно мы с тобой по душам не толковали…
— А я приду, приду, Анна Михайловна… Вот Ми-хайлу Михайловича, прадеда, того не помню…
— За что же вы, мужики, такую мне неприятность хотите сделать, — вздохнув, проговорила тетушка и карандашом провела вдоль разгиба книги, — чем я провинилась перед вами?
— Да мы разве сами-то по себе стали бы озорничать, — заговорили мужики, — на прошлой неделе в деревню листки какие-то принесли, ребята листки читали, ну — и обижаются… Так, говорят, и в листках написано, чтобы беспременно господ — жечь.
После этого поговорили о лугах, о сенокосе, о запашке на будущий год, и мужики, простившись, вышли, оставив в комнате крепкий дух овчины и махорки. Тетушка сидела пригорюнясь. Когда вошел Африкан Ильич, заспанный и в расстегнутом жилете, она не спеша рассказала ему, по какому делу приходили мужики.
— А пускай их жгут — гумна застрахованы, — широко зевая, ответил Африкан Ильич.
— Мне не то горько, друг мой, а отношение.
— Добротой, ваше превосходительство, добротой до этого мужиков довели. Станет на него Анна Михайловна жаловаться, — жги ее во все корки. А я вот сейчас к становому поеду.
— Нет, вы не ездите, Африкан Ильич.
— Нет, уж вы извините, я поеду.
— Я бы очень просила вас не ездить.
Тогда Африкан Ильич расставил ноги и стал орать на ее превосходительство. Но все-таки не уехал. И тетушка, сказав напоследок: «Так-то, ради гнилой соломы нельзя живого человека губить», — попросила его позвать в контору Машутку.
Маша прибежала и стала близ тетушки, положив загорелую руку на конторку.
— Звали, тетинька?
— Вот что, — погладив ее, сказала Анна Михайловна, — ты помнишь, что бог всегда знает, кто правду говорит, кто лжет, и за неправду наказывает?
— Помню, — весело ответила Машутка.
— Ну, так вот, — знаешь, а как ты поступаешь?
— Разве я врала чего, тетинька?
— Нет, не врала, конечно. А вот что… О чем ты е молодым барином нынче утром говорила? А?
Машутка опустила глаза и ногтем зацарапала конторку.
— Николай Михайлович спросил — сколько мне лет…
— Что же ты ему ответила?
— Шашнадцать…
— Еще что?
— А еще спросил — есть ли у меня полушалка шелковая…
— А на это что ты ему ответила?