Собрание сочинений в десяти томах. Том 1
Шрифт:
Незаметно натягивая правую вожжу, описал Миша большой круг по целине, и испугался и обрадовался, увидав себя на прежней дороге, лицом к селу. Привстал в тележке. Село казалось мирным. Белела церковь.
— Э! — воскликнул Миша. — Спасу!
Ударил лошадь кнутом и быстро покатил под горку.
Не доезжая церковной площади, у мирского амбара увидал он сильно шумевших мужиков. Мальчишки, чтобы лучше видеть, повлезали на крыши и ворота.
Мужики стояли кругом, мешая проезду. Миша крепко сжал в руке кнут, сказал: «Эй, борода, посторонись-ка!» — но голос его потонул
— Нет, барин, прошла ваша воля, теперь наша воля настала.
У Миши задрожали губы.
— Пусти проехать… — сказал он.
— Что же, я тебя не держу. Да ты не к земскому ли? То-то я тебя вчера видал. Эй, ребята, — обернулся мужик к толпе, — барин-то к земскому чай кушать приехал!..
Стоящие около тележки громко засмеялись, а веселый мужик продолжал:
— С земским мы, милый, пошабашили, ищи другого… А дочка его с милым другом в амбаре спит…
Опять захохотали мужики. Миша, выдернув вожжи, закричал пронзительно: «Пустите меня!» Голос его был визгливый и отчаянный, внушивший добродушно смеявшимся мужикам злое желание. Многие лица нахмурились. Из тесного круга послышался охрипший голос Назара:
— Теперь, ребята, друг за дружку стоять твердо.
— Что ж, — раздались кругом голоса, — разве мы зря.
— Разве это закон — баба с нас деньги берет! А на что берет-то? На сладкое. С Евдокимом водку жрет. Веревку ей на шею да в воду — расправа короткая. Погуляла на мужицкие деньги…
Назар опять начал говорить, но в это время закричал кто-то испуганно и задыхаясь:
— Дядя Назар, дядя Назар, сейчас тятька из Утевки приехал, говорит — стражники оттуда едут…
Толпа сразу замолкла. Расталкивая локтями, продрался из круга Назар; увидев Мишу в тележке, спросил злобно:
— Тебе что здесь надо?
Миша, притихший было во время шума, жалобно улыбался. Теперь же вдруг покраснел от злости и, хлестнув кнутовищем по козлам, закричал:
— Бунтовщики, сию минуту пропусти… Знаешь, кто я?
— Полегче, — тихо сказал Назар.
— Сию минуту освободить барышню. Иначе… стражники… стражниками тебя…
Мотая головой и губами, захлебнулся Миша слюной. Назар вытянулся и крикнул так, что все слышали:
— Ребята, камышинский барин за стражниками послал, этот самый, — и указал «а Мишу…
Толпа вздохнула. Возвышаясь над всеми головами, вчерашний красавец Сизов налег плечом на мужиков, подошел к тележке и левой рукой взял Мишу за грудь… Мокрые волосы падали Сизову на медно-красное лицо, из открытого рта пахло вином. Миша забился, затих ненадолго, тонко закричал, как заяц, и ногтями стал отдирать руку Сизова. Закинув голову, закусил губы… Мужики, вытянув шеи, молча глядели. Назар, взявшись за железо тележки, насупившись, смотрел Мише в лицо. Сизов, как бы примериваясь, встряхнул Мишу на левой руке, отвел правую, долго стискивая мозолистые, черные пальцы. Вскрикнув вдруг ее своим голосом, сухо ударил Мишу в переносье.
Миша мотнул головой, лошадь дернула, и множество рук потянулось, вытащило
— Девку, девку давай сюда! — закричал, народ… Пихаясь, хлынула толпа к амбару, открыла дверь.
На мгновение поднялась и канула вниз оттуда черная, с разинутым ртом, голова Евдокима Лаптева…
Согнув в розовой рубашке спину, первым вскочил в амбар Сизов. В узкой и темной двери теснились мужики… Покрывая все голоса, вылетел из амбара долгий, острый женский вопль.
Старуха, гонявшая ребят хворостиной, перекрестилась:
— Задавили рабу божью.
По площади к толпе, подобрав полы капота, бежал без шляпы, гримасничал и спотыкался старый седой Павала…
Лизавета Ивановна похоронила Мишу в саду и до зимы лежала больная. Земский врач к ноябрю поставил ее на ноги, и кухарка Марфа по вечерам опять ходила спрашивать: «Каки каклеты варить на завтра?»
Лизавета Ивановна, подперев щеку ладонью, по целым дням сидела у окна за рабочим столиком. На вопросы Марфы отвечала:
— Да все равно, Марфуша, готовь что-нибудь… Ведь… ведь…
Губы Лизаветы Ивановны начинали дергаться, слезы повисали на ресницах, и Марфуша, громко вздыхая, уходила на кухню, чтобы отвести душу в заунывной песне, слов которой она не понимала.
Однажды вечером залаяли собаки. В сенях послышался топот промерзших валенок и голоса.
Лизавета Ивановна, как в лихорадке, задрожала всем телом. Марфа побежала отворять. В коридор вошел запорошенный снегом Алексей, поддерживая под руки отца. Голова Павалы была обвязана пуховым платком…
Увидев гостей, Лизавета Ивановна громко зарыдала, замахала руками.
— Мы с папашей обогреться хотели, — сказал Алексей, — папашу со службы уволили, мы на родину едем, а лошадка у нас одна…
Тогда Лизавета Ивановна обняла старика Павалу, прижала Алексея к своей груди и повела в столовую, где кипел самовар, а за окнами выла вьюга, и старый дом дрожал под ветром.
— Покушайте, покушайте, — говорила Лизавета Ивановна, — вы бездомные, а мне жить незачем… Оскудели мы…
Павала голодными глазами глядел на масло. Алеша молча сидел в тени, щеки его совсем вытянулись и глаза стали огромны. Лизавета Ивановна проговорила трясущимися губами:
— Вот как мы с вами сосватали дочку вашу с моим… дуралеем…
Павала перевел глаза с масла на чайное полотенце, которым Лизавета Ивановна вытирала глаза, и сказал вдруг, беззубо улыбнувшись:
— А помните, как он мне поросеночка привез?
КАЗАЦКИЙ ШТОС
Наш городок был взволнован, как лужа в грозу, ночным приключением у штабс-капитана Абрамова; с утра в управлении чиновники облепили стол столоначальника Храпова, которому всегда и все известно, офицеры в собрании пыхали друг на друга папиросками и выпили сгоряча у буфетчика всю содовую; а барышни с ямочками на локтях (наш городок издавна славился такими ямочками) умирали от любопытства и смотрели сквозь тюлевые занавески на улицу в надежде — не пройдет ли мимо неожиданный и страшный герой.