Собрание сочинений в пяти томах (шести книгах). Т.5. (кн. 1) Переводы зарубежной прозы.
Шрифт:
Это были молодые еврейские девушки в возрасте от 18 до 20 лет: самые молодые, самые красивые. Остальные девицы, уродливые и безобразные из гетто Бессарабии, оставались запертыми в своих домах и лишь приподнимали занавески своих окон, чтобы взглянуть на проходивших немцев, трепеща от страха. Быть может, это был не только страх; быть может, то было что-то другое, что заставляло трепетать этих несчастных девиц, горбатых, хромых, кривоногих, золотушных, изуродованных оспой, или с волосами, съеденными экземой. Они тряслись от страха, приподнимая занавески своих окон, чтобы взглянуть на проходивших немецких солдат, и в ужасе отступали перед отсутствующим взглядом, непроизвольным жестом, звуком голоса одного из них. Между тем, они смеялись, с лицами,
Но молодые девушки, укрывавшиеся в полях и лесах, бледнели, заслышав рокотание мотора, топот лошадиных копыт, скрежет колес на дорогах, поднимающихся от местечка Бельцы, в Бессарабии, к Сорокам на Днестре, в стороне Украины. Они жили, как дикие звери, питались только милостыней крестьян: несколькими ломтями хлеба или мамалыгой, несколькими крохами соленой брынзы. Бывали дни, когда на закате немецкие солдаты отправлялись в поля на охоту за еврейскими девушками. Они двигались, как двигались бы широко растопыренные пальцы раскрытой руки, огромной руки, прочесывая хлеба и перекликаясь друг с другом: «Курт! Фриц! Карл!» У них были молодые, немного охрипшие голоса, их можно было принять за охотников, вышедших на облаву и обшаривающих вереск, чтобы поднять из него перепелок, куропаток или фазанов.
Захваченные врасплох и испуганные жаворонки взлетали, шумно хлопая крылышками, в пыльное, сумеречное небо, и солдаты, подняв головы, следили за ними глазами. Девушки, прячущиеся в хлебах, сдерживали дыхание, и видели руки немецких солдат, сжимающие приклады автоматов, появляющиеся и исчезающие среди колосьев, эти немецкие руки, покрытые светлой и блестящей шерстью, как волосками, покрывающими стебли чертополоха, эти немецкие руки, гладкие и твердые. Теперь охотники сближались; они шли немного пригнувшись, слышалось их тяжелое, немного хриплое дыхание. Наконец, одна из девушек испускала крик, потом другая, еще одна…
В один из дней санитарная служба 11-й немецкой армии решила открыть в Сороках бордель для военных. Но в Сороках не было других женщин, кроме старух и девиц с отталкивающей внешностью. Городок был в большей своей части разрушен минами и бомбами, как немецкими, так и русскими. Почти все население его покинуло. Молодые мужчины последовали за Советской Армией к Днепру; остались только квартал, занятый городским садом, и тот, который генуэзцы создали вокруг старой крепости, поднимающейся на западном берегу Днестра, среди лабиринта низких лачуг, слепленных из дерева и глины и населенных полунищими татарами, румынами, болгарами и турками. С вершины откоса, поднимающегося над рекой, виден город, зажатый между Днестром и обрывистым берегом притока, обсаженным лесом. Дома в этот период были опустошены и почернели от пожаров, некоторые из них, находившиеся выше городского сада, все еще дымились. Вот, что представляли собой Сороки на Днестре, когда в доме возле генуэзской крепости был открыт бордель для военных: город в руинах, с улицами, забитыми колоннами солдат, лошадей и грузовых автомобилей.
Санитарная служба направила патрули на охоту за молодыми еврейками, укрывавшимися в хлебах и лесах, соседствующих с городом. И когда бордель был торжественно открыт официальным визитом, проведенным в суровом военном стиле командующим 11-й армией, там уже находился десяток бледных молодых девушек, с глазами, покрасневшими от слез, которые, дрожа, принимали генерала фон Шоберта с его свитой. Все они казались очень юными, а некоторые — еще просто были детьми. Они не носили этих длинных пеньюаров из красного, желтого или зеленого шелка, с широкими рукавами, которые служат традиционной униформой восточных борделей, но просто — свои лучшие платья, простые и приличные платья молодых девиц, принадлежащих к доброй провинциальной буржуазии, так что многих из них было легко
Месяц спустя, однажды вечером, когда я проезжал через Сороки, «зондерфюрер» Шёнк пригласил меня пойти с ним вместе навестить евреек в военном борделе. Я отказался, и Шёнк стал смеяться, ехидно посматривая на меня.
— Ведь это не проститутки, — сказал он, — это молодые девушки из хороших семейств.
— Я знаю, что это порядочные девушки, — ответил я.
— Но это не дает вам основания жалеть их, — сказал Шёнк. — Эти девушки — еврейки.
— Я знаю, что они еврейки, — ответил я.
— Так что же? — спросил Шёнк. — Вы боитесь обидеть их, если пойдете их навестить?
— Есть вещи, которых вы не в состоянии понять, Шёнк.
— Что тут еще понимать?
— Эти бедные девушки из Сорок, — ответил я, — не проститутки, они не торгуют собой добровольно; они вынуждены проституироваться. Они имеют право на всеобщее уважение. Это — военнопленные, которых вы эксплуатируете гнусным образом. Какой процент немецкое военное командование получает с заработка этих несчастных?
— Любовь этих девиц ничего не стоит, — ответил Шёнк, — это бесплатное обслуживание.
— Принудительная работа, вы хотите сказать?
— Нет, — ответил Шёнк, — бесплатное обслуживание, во всяком случае нет смысла им платить.
— Нет смысла им платить? Почему же?
«Зондерфюрер» Шёнк сказал мне тогда, что как только их «служба» окончится, через пятнадцать дней их отошлют обратно к себе.
— Да, — добавил Шёнк с озабоченным видом, — к себе или в госпиталь, я не знаю. В концлагерь, может быть?
— Почему, — сказал я, — вы не поместите в этот бордель, вместо этих несчастных молодых еврейских девушек, русских солдат?
Шёнк принялся хохотать и смеялся очень долго. Он ударял меня рукой по плечу и продолжал смеяться: Ах, зо! Ах, зо! Но я был убежден, что он не понимает того, что я хотел сказать. Я был уверен, что он думает, что я намекаю на известный дом в Бельцах, история которого тогда недавно раскрылась и была у всех на устах, и где «лейбстандарт» эсэсовцев имел свой тайный бордель для педерастов. Он не понимал того, что я хотел сказать, но хохотал, раскрывая огромный рот и похлопывал меня по плечу рукой.
— Если бы там были русские солдаты, вместо этих несчастных молодых евреек, это было бы гораздо забавнее, нихьт вар?
На этот раз Шёнк вообразил, что он понял, и захохотал еще громче. Потом он серьезным тоном спросил:
Вы верите, что русские — гомосексуалисты?
— Вы догадаетесь так ли это в конце войны! — ответил я.
— Йа, йа, натюрлихь, мы догадаемся об этом в конце войны, — заключил Шёнк с самодовольным смехом.
Однажды вечером, очень поздно, ближе к полуночи, я направился к генуэзской крепости; я спустился к реке, прошел по улочке жалкого квартала, постучал в дверь дома и вошел. В просторной комнате, освещенной керосиновой лампой, подвешенной к потолку, посередине, на диванах, стоявших вдоль стен, сидели три девицы. Наверх отсюда поднимались по деревянной лестнице. Из верхних комнат сюда доносился скрип дверей и болтовня голосов, отдаленных и как бы тонущих во мраке.