Собрание сочинений в пяти томах. Том первый. Бремя страстей человеческих. Роман
Шрифт:
— Вам бы следовало взяться за более легкую работу.
— В моей профессии не бывает легкой работы.
— Ну что ж, если вы так будете жить и дальше, это вас убьет. Вы очень больны.
— Вы хотите сказать, что я помру?
— Мне бы не хотелось вам этого говорить, но вы, безусловно, не можете выполнять тяжелую работу.
— Если я не буду работать, кто прокормит жену и ребят?
Доктор Тайрел пожал плечами. Такой вопрос ставился ему сотни раз. Но время, как всегда, не ждало, а принять надо было еще много пациентов.
— Ну что ж, я выпишу вам лекарство; приходите через неделю — расскажете, как себя чувствуете.
Больной взял свой талон с выписанным на нем для очистки совести лекарством и вышел. Вольно доктору давать подобные
— Жить ему осталось не больше года,— сказал доктор Тайрел.
Порою разыгрывались и комедии. Сверкали блестки простонародного юмора; появлялась какая-нибудь старушка — словно персонаж со страниц Диккенса — и забавляла всех своей чудаковатой болтовней. Как-то раз пришла женщина, которая служила в кордебалете знаменитого мюзик-холла. На вид ей было лет пятьдесят, но она уверяла, что ей двадцать восемь. Накрашена она была до бесстыдства и вызывающе кокетничала со студентами, выкатывая большие черные глаза и растягивая губы в манящей улыбке. Самомнения у нее было хоть отбавляй, и она разговаривала с доктором Тайрелом таким фамильярным тоном, словно он был ее записным поклонником. Она объявила с трудом скрывавшему смех доктору, что у нее хронический бронхит, который мешает ей выполнять профессиональные обязанности.
— Понятия не имею, с чего эта гадость ко мне прилепилась, ей-богу! За всю свою молодую жизнь ни разу не болела. Да разве по мне этого не видать?
Она закатывала глаза с густо накрашенными ресницами, обводила молодых людей долгим взглядом и сверкала желтыми зубами. Говорила она с простонародным акцентом, но с такой деланной светскостью, что речь ее невозможно было слушать без смеха.
— Вы, по-видимому, простыли,— серьезно объяснил ей доктор Тайрел.— Пожилые женщины легко простуживаются.
— Ну, милый! Разве можно говорить такие вещи даме? Меня еще никто не называл пожилой!
Она как можно шире раскрыла глаза и склонила голову набок, поглядывая на него с невыразимым кокетством.
— В этом неудобство нашей профессии. Приходится забывать о галантности.
Она взяла рецепт и кинула на врача последний томный взгляд.
— Вы придете поглядеть, как я танцую, дорогуша? Ну прошу вас!
— Непременно...
Он позвонил, вызывая следующую больную.
— Приятно, господа, что вы были здесь и могли оградить мою добродетель.
То, что здесь происходило, нельзя было, в сущности говоря, назвать ни трагедией, ни комедией. Это вообще было трудно как-нибудь назвать, такая была тут смесь самых разных противоречий — и смех и слезы, и радость и горе, томительная скука и самый живой интерес (все зависело от того, как на это смотреть), столько было здесь кипучей жизни — страсти, глубокого смысла, смешного и печального, пошлого простодушия и душевной сложности, были тут и счастье и отчаяние, материнская любовь и любовь мужчины к женщине; по этим кабинетам влачило свои тяжкие стопы сладострастие; бичуя без разбора и виновных и невиноватых, беспомощных жен и беззащитных детей; пьянство порабощало мужчин и женщин, заставляя их платить роковую дань; смерть наполняла эти комнаты своими вздохами; в них слушали биение зарождающейся жизни, наполняя душу какой-нибудь бедной девушки стыдом и отчаянием. Тут не было ни добра, ни зла. Одна только действительность. Жизнь.
ГЛАВА 82
В конце года, когда Филип заканчивал свою трехмесячную практику в амбулатории, он получил от Лоусона письмо из Парижа.
«Дорогой Филип!
Кроншоу в Лондоне и был бы рад тебя видеть. Он живет в Сохо, Гайд-стрит, 43. Не знаю, где это именно, но ты найдешь. Будь молодчиной и присмотри за ним немножко. Ему очень не повезло. Он сам тебе расскажет, что делает. Тут все идет, в общем, по-прежнему. С тех пор как ты уехал, мало что изменилось. Клаттон вернулся, но стал совершенно невыносим. Рассорился со всеми. Насколько я понимаю,
Неизменно твой
Филип написал Кроншоу и получил ответ, нацарапанный на обрывке дешевой бумаги; жиденький конверт был куда грязнее, чем обычно выходит из рук почтальона.
«Дорогой Кэри!
Конечно, я Вас отлично помню. Мне даже кажется, что это я вызволил Вас из Омута Отчаяния [*98] , в котором я сам безнадежно погряз. Я буду рад Вас видеть. В этом чужом городе я чувствую себя совсем чужим, и меня изводят мещане. Приятно будет поговорить о Париже. Я не приглашаю Вас к себе, ибо мое жилище не столь великолепно, чтобы я мог принять в нем такого видного представителя профессии мосье Пургона [*99] , но каждый вечер от семи до восьми я вкушаю мою скромную трапезу в ресторане под названием «О бон плэзир» на Дин-стрит.
Искренне Ваш
*98
Одна из аллегорий в книге английского писателя XVII века Дж. Беньяна «Путь паломника».
*99
Врач из комедии Мольера «Мнимый больной».
Филип пошел к нему в тот же день. Ресторанчик, умещавшийся в одной комнатушке, был из самых дешевых, а Кроншоу, казалось,— его единственным посетителем. Он сидел в углу, подальше от сквозняка, в той же самой поношенной шубе, без которой Филип не видел его ни разу, и в той же старой шляпе.
— Я ем здесь потому, что могу побыть один,— сказал он.— Дела у них идут плохо, сюда никто не заходит, кроме нескольких проституток и двух-трех безработных официантов; ресторан, наверное, скоро закроется, и кормят здесь отвратительно. Но их разорение мне на руку.
Перед ним стоял стаканчик абсента. Прошло почти три года с тех пор, как они расстались, и Филип был потрясен переменой, которая произошла с Кроншоу. Прежде он был скорее грузен, теперь же лицо у него было высохшее, желтое, кожа на шее обвисла и сморщилась; одежда болталась мешком, как с чужого плеча, воротничок казался на три или на четыре номера шире, чем надо, что делало его еще более неряшливым. Руки непрерывно дрожали. Филип вспомнил его почерк: неровные строчки, бесформенные каракули. Кроншоу был, очевидно, тяжело болен.
— Ем я теперь мало,— сказал он.— По утрам меня всегда тошнит. На ужин заказываю суп, а потом беру кусочек сыру.
Взгляд Филипа был невольно устремлен на абсент, и Кроншоу, перехватив его, ехидно посмотрел на собеседника, словно издеваясь над его попыткой воззвать к здравому смыслу.
— Да, вы правильно поставили диагноз. Небось считаете, что мне не следовало бы пить абсент?
— У вас, очевидно, цирроз печени,— сказал Филип.
— Да, по-видимому.
Он насмешливо поглядел на Филипа; прежде этот взгляд заставлял молодого художника болезненно чувствовать свою ограниченность. Взгляд этот, казалось, говорил, что все рассуждения Филипа уныло тривиальны: ну хорошо, вы признали очевидную истину, стоит ли еще распространяться по этому поводу?