Собрание сочинений в семи томах. Том 1. Рассказы
Шрифт:
— Осторожно, волна, — любезно предупредил мистер Эндрю Рипратон и самодовольно улыбнулся. — Pardon, господа, но меня они не тронут. Мои заводы, мой Губерстон — приют архиспокойствия. Я провел там культурные преобразования. Благородный цветок промышленности я привил к грубому стволу рабочей проблемы.
— А — а, — вскричали мы, колеблемые волнами, — так, значит, вы реформатор! Вы организуете воскресные школы, народные университеты, кружки домоводства, воюете с пьянством; учреждаете общества, оркестры, стипендии, дискуссионные клубы, проповедуете теософию, дилетантизм — словом, стремитесь облагородить рабочего, пробудить к новой жизни, дать ему образование, приручить и привить любовь к культуре. Но, уважаемый, позволив ему вкусить от плодов цивилизации, вы разбудите в нем зверя. В любом из нас дремлет сверхчеловек. И в один прекрасный
Мистер Джон Эндрю Рипратон выслушал эту декламацию, достал из непромокаемой сигарницы сигару и, закурив ее, предложил нам:
— Не желаете ли, господа? Весьма приятно в столь влажной среде. Что же касается ваших взглядов, то лет двадцать назад я согласился бы с ними. Продолжайте!
Покуривая и ритмично покачиваясь на волнах, мы развивали свои идеи дальше.
— Но ведь можно себе представить идеального рабочего. Это — жаккар, маховое колесо, сельфактор, ротационная машина, это локомотив. Жаккар не желает ни судить, ни властвовать, не объединяется в союзы, не произносит речей; единственная его идея, но сильная, великая и руководящая идея, — нити, как можно больше нитей! Маховик ничего не требует, ничего, только бы ему позволяли вращаться; у него нет иной программы или иных желаний. Вращение — вот величайшая мировая цель, господин Рипратон. Вращение — это все.
— Превосходно, господа, — ликовал Джон Эндрю Рипратон, отталкивая от себя какое-то скользкое морское животное. — Если вы самостоятельно пришли к такому заключению, то наверняка сможете по достоинству оценить мою систему, мое решение рабочего вопроса, конструкцию типа Operarius utilis ripratoni.
Господа, термин «фабрикация» происходит от слова «febris», что означает «лихорадочная деятельность». Да, господа, крупная промышленность — это вам не какой-нибудь мелкий промысел, крупная промышленность — это лихорадка, порождаемая энтузиазмом, взлетом фантазии и честнейшими устремлениями. Уважаемые слушатели! Обработать пятьдесят тысяч мешков хлопка — дело нешуточное, а для того чтобы представить миллион таких мешков, нужна прямо-таки необузданная фантазия художника-энтузиаста. И этот миллион надо обработать! Надо обработать весь мир! Ибо мир — это сырье, не больше. Цель индустрии — обработать мир, господа! Небо, земля, человечество, время, пространство, бесконечность — это всего-навсего сырье для промышленности. Превратить мир в товары!
И мы беремся совершить это. Чтобы справиться с такой грандиозной задачей, необходимо ускорить все процессы. Но дело тормозит проблема рабочей силы, рабочий вопрос. Поэтому мы объявляем войну социализму, туберкулезу, снижению рождаемости, воскресным школам, восьмичасовому рабочему дню и алкоголизму! Ничто не смеет мешать нашему движению вперед! Рабочий должен стать машиной, от него требуется только движение, ничего больше! Любая идея — грубейшее нарушение рабочей дисциплины! Господа! Система Тейлора — это систематизированное заблуждение, ибо эта теория прошла мимо вопроса о душе. Душа рабочего — это вам не механизм; ее необходимо устранить. И это удается в моей системе! Моя система предлагает кардинальное решение всех социальных проблем!
С самого начала своей деятельности я грезил о рабочем, который был бы лишь рабочей единицей — и только. Поэтому я брал к себе на службу людей по строгому отбору — тупиц, убогих, флегматиков, неграмотных, альбиносов, орангутангов, гидро-, макро- и микроцефалов, представителей неполноценных рас и так далее, то есть исключительно тех, кто, пройдя специальный экзамен у профессора Мюнстерберга, обнаруживал полное отсутствие мыслей, знаний, увлечений, кто не имел понятия о поэзии, астрономии, политике, социализме, истории, забастовках и организациях, чья жизнь состояла исключительно из наследственных пороков и благоприобретенных привычек. С помощью своих агентов я выискивал эти редкостные экземпляры по всему миру. Теперь мой Губерстон работает безотказно.
— Эге-ге, мистер Рипратон, осторожнее, как бы вас не задело вон то бревно! — воскликнули мы. — Конечно, ваша система превосходна! Но вас не пугает,
— Нет, никогда! — торжествовал мистер Рипратон, отталкивая от себя невесть откуда взявшуюся балку. — Я, уважаемые господа, преобразил своего рабочего, стерилизовал и очистил; прежде всего я уничтожил в зародыше его альтруизм, всякие коллективистские, семейные, поэтические, трансцендентные чувства; я отрегулировал его пищеварение и половые потребности, все отвлекающие факторы в его окружении, воздействовал на него архитектоническими, астральными, диетическими влияниями, температурой, климатом, четкой систематизацией жизни.
Произнося этот монолог, мистер Джон Эндрю Рипратон запутался в скользких водорослях, — выбраться из них он уже не смог; в то время как слабое течение медленно относило нас к берегу, его узкий спасательный круг все еще белел на горизонте. Торопясь изложить свой метод, мистер Рипратон все громче кричал нам вслед:
— Погодите, господа! У меня каждый рабочий располагает удобствами, он привык к ограничениям и регулярности. Каждый равен себе подобному, как элементы в электрической батарее. Я построил для них казармы. У каждого нечто вроде кельи или камеры, они как две капли воды похожи одна на другую; у моих рабочих одни и те же впечатления, они все делают в одно и то же время, у них одинаковые мечты; им нечего сказать друг другу, нет надобности попросить о какой-нибудь услуге или желания чем-либо поделиться. Секунду, господа! Я окружил их скукой, достатком, равнодушием, удобствами и чистотой. Эге, господа! Вы спросите, а как у вас обстоит дело с женщинами? Женщина? Женщина возбуждает эстетические, семейные, этические, общественные, романтические, поэтические и общекультурные чувства. Да, господа, и во мне тоже; я знаю это по собственному опыту. Женщина — ах, женщина! Женщина — враг любой системы! Женщина, господа… еще один момент, господа!.. Я позволяю рабочим пользоваться женщиной лишь изредка; мастерам — раз в три дня; металлистам — раз в неделю; рабочим прядильных цехов — раз в две недели; поденщикам на плантациях — раз в месяц, и все это лишь ночью, под покровом тьмы, чтобы они не видели женской красоты и не познали эстетического наслаждения, — алло, господа, вы меня еще слышите? — чтобы они не ощутили эстетического и нравственного воздействия или… вообще каких-либо высоких чувств и… господа… я говорю… женщина… умиротворение рабочих… мой метод… Прощайте, господа!
Мистер Джон Эндрю Рипратон вынужден был кричать все громче и громче. Наконец он совершенно скрылся из виду, плененный водорослями, словно буй, и ветер, дувший в сторону суши, уже не доносил до нас его пронзительного голоса. Вскоре на океан как-то сразу опустилась тихая лунная ночь, а в полночь мы выбрались на берег неподалеку от Чарлстона, откуда послали лодку на розыски мистера Джона. Бедняга явно провел на воде не слишком приятную ночь.
Из Чарлстона, без каких-либо чрезвычайных происшествий, мы на извозчике добрались до Сент-Огюстина и на следующий день нанесли визит мистеру Рипратону и его кузине. Мы застали его в кресле-качалке с письмом в руках; на лице нашего приятеля застыло выражение глубочайшей скорби. Он поклоном ответил на наше приветствие и, не говоря ни слова, протянул письмо следующего содержания:
«Губерстон, 27 января.
Уважаемый сэр!
Письмо мое огорчит Вас. Разразилась катастрофа. Рабочие взбунтовались, подожгли фабрики, спасти ничего не удалось, Ваша супруга и трое детей убиты.
Все произошло неожиданно. У молодого рабочего Боба Гиббона (№ С 10707) случайно (эта случайность оказалась роковой!) забыли выключить свет в ту ночь, когда к нему привели женщину — к несчастью, редкой красоты. В Бобе, видимо, проснулось чувство прекрасного и понимание высокого предназначения человека, в нем возродились все светлые силы души, вследствие чего на следующий день, невзирая на замечания и побои надсмотрщиков, он принялся распевать песни, рисовал что-то, мечтательно улыбался, разговаривал сам с собой, делал значительное лицо и вообще всячески — причем самым гуманным образом — проявлял свои чувства.