Собрание сочинений в семи томах. Том 1. Рассказы
Шрифт:
— Припомните какую-нибудь мелочь, подробность, — настаивал Мейзлик.
— Да что вы! — искренне удивился Нерад. — Я никогда не замечаю подробностей.
— Что же вы вообще заметили, скажите, пожалуйста? — иронически осведомился Мейзлик.
— Так, общее настроение, — неопределенно ответил поэт. Эту, знаете ли, безлюдную улицу… длинную… предрассветную… И женская фигура на земле… Постойте! — вдруг вскочил поэт. — Ведь я написал об этом стихи, когда пришел домой.
Он начал рыться в карманах, извлекая оттуда счета, конверты, измятые клочки
— Это не то, и это не то… Ага, вот оно, кажется. — И он погрузился в чтение строчек, написанных на оборотной стороне конверта.
— Покажите мне, — снисходительно предложил Мейзлик.
— Право, это не из лучших моих стихов, — скромничал поэт. — Но если хотите, я прочту.
Закатив глаза, он начал декламировать нараспев:
Дома в строю темнели сквозь ажур, Рассвет уже играл на мандолине. Краснела дева. В дальний Сингапур Вы уносились в гоночной машине. Повержен в пыль надломленный тюльпан. Умолкла страсть. Безволие… Забвенье. О шея лебедя! О грудь! О барабан и эти палочки — трагедии знаменье!— Вот и все, — сказал поэт.
— Извините, что все это значит? — спросил Мейзлик. — О чем тут, собственно, речь?
— Как о чем? О происшествии с машиной, — удивился поэт. — Разве вам непонятно?
— Не совсем, — критически изрек Мейзлик. — Как-то из всего этого я не могу установить, что «июля пятнадцатого дня, в четыре часа утра, на Житной улице автомобиль номер такой-то сбил с ног шестидесятилетнюю нищенку Божену Махачкову, бывшую в нетрезвом виде. Пострадавшая отправлена в городскую больницу и находится в тяжелом состоянии». Обо всех этих фактах в ваших стихах, насколько я мог заметить, нет ни слова. Да-с.
— Все это внешние факты, сырая действительность, — сказал поэт, теребя себя за нос. — А поэзия — это внутренняя реальность. Поэзия — это свободные сюрреалистические образы, рожденные в подсознании поэта, понимаете? Это те зрительные и слуховые ассоциации, которыми должен проникнуться читатель. И тогда он поймет, — укоризненно закончил Нерад.
— Скажите пожалуйста! — воскликнул Мейзлик. — Ну, ладно, дайте мне этот ваш опус. Спасибо. Итак, что же тут говорится? Гм… «Дома в строю темнели сквозь ажур…» Почему в строю? Объясните-ка это.
— Житная улица, — безмятежно сказал поэт. — Два ряда домов. Понимаете?
— А почему это не обозначает Национальный проспект? — скептически осведомился Мейзлик.
— Потому что Национальный проспект не такой прямой, — последовал уверенный ответ.
— Так, дальше: «Рассвет уже играл на мандолине…» Допустим. «Краснела дева…» Извиняюсь, откуда же здесь дева?
— Заря, — лаконически пояснил поэт.
— Ах, прошу прощения.
— Так, видимо, был воспринят мной тот автомобиль, — объяснил поэт.
— Он был гоночный?
— Не знаю. Это лишь значит, что он бешено мчался. Словно спешил на край света.
— Ага, так. В Сингапур, например? Но почему именно в Сингапур, боже мой?
Поэт пожал плечами.
— Не знаю, может быть, потому, что там живут малайцы.
— А какое отношение имеют к этому малайцы? А?
Поэт замялся.
— Вероятно, машина была коричневого цвета, — задумчиво произнес он. — Что-то коричневое там непременно было. Иначе откуда взялся бы Сингапур?
— Так, — сказал Мейзлик. — Другие свидетели говорили, что авто было синее, темно-красное и черное. Кому же верить?
— Мне, — сказал поэт. — Мой цвет приятнее для глаза.
— «Повержен в пыль надломленный тюльпан», — читал далее Мейзлик. — «Надломленный тюльпан» — это, стало быть, пьяная побирушка?
— Не мог же я так о ней написать! — с досадой сказал поэт. — Это была женщина, вот и все. Понятно?
— Ага! А это что: «О шея лебедя, о грудь, о барабан!» Свободные ассоциации?
— Покажите, — сказал, наклонясь, поэт. — Гм… «О шея лебедя, о грудь, о барабан и эти палочки…» Что бы все это значило?
— Вот и я то же самое спрашиваю, — не без язвительности заметил полицейский чиновник.
— Постойте, — размышлял Нерад. — Что-нибудь подсказало мне эти образы… Скажите, вам не кажется, что двойка похожа на лебединую шею? Взгляните.
И он написал карандашом 2.
— Ага! — уже не без интереса воскликнул Мейзлик. — Ну, а это: «грудь»?
— Да ведь это цифра три, она состоит из двух округлостей, не так ли?
— Остаются барабан и палочки! — взволнованно воскликнул полицейский чиновник.
— Барабан и палочки… — размышлял Нерад. — Барабан и палочки… Наверно, это пятерка, а? Смотрите, — он написал цифру 5. — Нижний кружок словно барабан, а над ним палочки.
— Так, — сказал Мейзлик, выписывая на листке цифру 235. — Вы уверены, что номер авто был двести тридцать пять?
— Номер? Я не заметил никакого номера, — решительно возразил Нерад. — Но что-то такое там было, иначе бы я так не написал. По-моему, это самое удачное место? Как вы думаете?
Через два дня Мейзлик зашел к Нераду. На этот раз поэт не спал. У него сидела какая-то девица, и он тщетно пытался найти стул, чтобы усадить полицейского чиновника.
— Я на минутку, — сказал Мейзлик. — Зашел только сказать вам, что это действительно было авто номер двести тридцать пять.
— Какое авто? — изумился поэт.
— «О шея лебедя, о грудь, о барабан и эти палочки»! — одним духом выпалил Мейзлик. — И насчет Сингапура правильно. Авто было коричневое.
— Ага! — вспомнил поэт. — Вот видите, что значит внутренняя реальность. Хотите, я прочту вам два-три моих стихотворения? Теперь-то вы их поймете.