Собрание сочинений в шести томах. Том 2
Шрифт:
— Ладно! — угрюмо кивнул головой Курт, нимало не удивясь тому, что у Курцера сдало сердце. — Не хватало мне ещё вони, упокой, Господи, моего хозяина, а я терпеть больше этого не желаю — в комнату не войдёшь.
С минуту все помолчали.
— Сердце сдало, — покачал головой Курт. — И как не сдать, когда здесь такое творится! Профессор-то не чужой человек, а шурин. А господина Курцера этот нечистый дух Бенцинг всё сбивал. Если бы не он, у меня бы клумбы чище бенгальских огней заиграли. Я ведь садовник старый,
— А кто же мешал тебе? — ворчливо спросил Кох. — Всё только с воробьями треплешься. У тебя постоянно что-нибудь не так.
Курт вдруг выпрямился, лицо его одеревенело, он отвесил нижнюю губу и сказал густо и натуженно:
— У меня родители вполне благородные люди из города Профцгейма, а я их законный сынок!
— А? Кох, здорово? — повернулся к своему спутнику Гарднер.
— На эти штучки-то он мастер! Где оскалиться да и покритиканствовать, там и он, — с хмурой улыбкой похвалил Курта Кох.
— Ну ладно, Курт, этот Бенцинг больше вам не помеха, — великодушно сказал Гарднер. — Я его арестовал.
— Да он того и заслужил, — одобрил Гарднера Курт. — Как начнёт ходить по дорожкам да кусты тросточкой шевелить: тут почему не так да там по какому праву не этак? — полный базар. А хозяин-то... Вот, лови ему дрозда. Попробуй поймай его! В снасти этой и воробьишка-то не запутается, не то что там дрозд! Они же высокие господа, — он робко поглядел на Гарднера. — Все они слегка...
— Ну, ну? — сказал Гарднер и быстро взглянул на Коха.
Курт немного покрутил пальцами около лба.
— Ах, негодяй, ах, критикан! — сияя, сказал Кох.
— Ладно, Курт, — сказал Гарднер, — мы с вами ещё поговорим. Ганка! Завтра утром прошу вас ко мне, поедем в город разбирать дела института.
— На это Ланэ есть, — сказал Ганка, отворачиваясь.
— Вот как! — улыбнулся Гарднер. — А если мне нужно именно вас одного? Ну, так я жду вас к себе, и не завтра, а через тридцать минут, со всеми бумагами. Идёмте, Ланэ!
Они ушли втроём, и Курт, склонив голову набок, слушал, как они идут по дороге.
Гарднер сидел внизу, в комнате Курцера, и дописывал рапорт. Он и всегда-то любил писать, а сейчас выписывал последние строчки рапорта прямо с наслаждением. Почерк у него был красивый, крупный. Стройные буквы стремительно и прямо ложились на бумагу. Он чувствовал себя прекрасно. Ещё день, ещё ночь — и всё. Пусть даже это дело с профессором и провалится, ему и на это теперь наплевать. Он своё исполнил, кого надо надоумил, кого надо предупредил, а там уж дальше не его забота. Рядом с кипой бумаг лежал раскрытый портфель, набитый документами, и лакированный ящик на замке.
«Как это говорили древние римляне: „Что не берёт железо, то возьмёт огонь“. Честное слово, это ловко!» Ему всегда нравилась римская деловитость. И он улыбнулся, вспоминая последний
Гарднер был в новом, очень хорошем штатском костюме, выбритый, надушённый, и поэтому чувствовал невероятную лёгкость во всём, точно после хорошего душа.
Солдат ввёл Ганку и остановился около притолоки.
— А, — сказал Гарднер радушно, — всё-таки пришли. Садитесь, пожалуйста. А чего вы такой зелёный? Можно идти, — обратился он к солдату. — Вы что, принесли что-нибудь?
— Да, — сказал Ганка, — смотрите, что я нашёл в кабинете профессора, он вынул из кармана длинный, плотный конверт.
Не вставая, Гарднер через стол протянул руку.
— Ага, давайте-ка сюда. Всё писал, старичок!
Он посмотрел конверт на свет, понюхал и рванул его вкось.
Тогда Ганка вытащил браунинг и, не целясь, почти боясь смотреть даже, выстрелил в этот матово блистающий, высокий, шафранный лоб.
Он увидел ещё раз лицо это, руку с зажатым в ней конвертом. Всё это под углом и очень крупно. И вдруг всё кругом пошло толчками, чётко и отрывисто, словно засекая секунды на хронометре.
От выстрела у него дрогнуло плечо, и он чуть не выронил оружие. Тогда он закусил губу, сощурился и уже чётко и спокойно ещё раз за разом спустил курок. Лицо Гарднера завертелось, запрыгало, запрокинулось быстро и легко, как мишень в тире. И только ушло от Ганки это лицо, как он увидел другое неподвижную четырёхугольную голову, кожу, всю в подтёках, в ржавых пятнах.
Лицо Войцика было неподвижно, глаза опущены. На Ганку он не смотрел, как и тогда, в минуту расставания. Вдруг сзади закричали.
Ганка быстро оглянулся. Вбежал солдат, да и застыл, ошалело открыв рот.
«Ну, беда тебе теперь! Недоглядел! Расстреляют зверюгу!» — подумал Ганка со злым удовольствием.
Гарднер лежал на столе подбородком вперёд. Особенно ясно был виден аккуратный, сиренево лоснящийся пробор.
Ганка прыгнул и прижался к косяку окна. Войцик стоял рядом с ним, локоть о локоть.
— Да, это дело, — сказал ему Ганка, смотря на солдата. — Это такое дело... — повторил он и, боясь опоздать, сунул браунинг в рот.
Выстрела он уже не услышал.
Эпилог
На этом бы мне и кончить свои записки, но вот что случилось неделю назад.
В понедельник, после обычного недельного профессорского обхода, ко мне подошла ясно улыбающаяся, подтянутая и оживлённая сестра (не помню, писал ли я, что больница, где я нахожусь, частная, довольно дорогая, и поэтому сёстры здесь тоже особые), ткнула острым розовым ноготком в смятый угол подушки и, ласково наклонившись надо мной, спросила, не скучаю ли я, не хочу ли принять внеочередного посетителя.