Собрание сочинений в шести томах. Том 2
Шрифт:
— Его теперь уже нет, — ответил Ганка этому другому человеку. — Он погиб.
— Вы точно знаете это? — спросил Курт.
— Его вывели из моей камеры, — ответил Ганка. — Мы только что говорили с ним о Кампанелле, и вот...
— Да, да, о Кампанелле, — со страшной энергией тоски тихо сказал Курт. — Но, Ганка, Ганка, расскажите мне всё! Как вы встретились? Что вы говорили? Всё, всё мне расскажите, слышите? — Он подошёл к двери и заложил её на крючок.
— А чёрный дрозд как же? — всё-таки не удержался Ганка.
Курт криво и зло усмехнулся.
— Чёрный дрозд? Чёрный дрозд будет, — пообещал
И вот тут этому незнакомому и мало симпатичному ему человеку, которому Ганка имел все причины не доверять, он рассказал всё: и про свой арест, и про разговор с Гарднером, и про декларацию, и даже про то, зачем он приехал сюда и что думает делать.
Он рассказал быстро, свободно, обращаясь больше к себе самому, чем к Курту, но Курт, видимо, понимал это, потому что не перебивал его, не расспрашивал, а только в нужных местах кивал головой и поддакивал:
— Да, да... Ну, конечно, так... Да, да...
Ганка говорил долго, и когда он кончил, Курт встал с места.
— Да, — сказал он, отвечая каким-то своим мыслям. — Плохо. Очень, очень плохо.
— Что плохо? — спросил Ганка, следя за ним глазами.
— Ничего, — ответил Курт. — Идёмте за пустырь, посмотрим мои силки.
Глава шестая
Они вышли к пустырю, и тут Курт начал расставлять силки. Было тихо и пустынно. Воздух густел и становился влажным. По верхам бурьяна, по сердитым лопухам и бурым репейникам прошёл ветерок, и вдруг сильно повеяло сырой землёй и неясным ароматом каких-то цветов. От развалин несло влажным мхом и отсыревшим кирпичом. Над небольшой зелёной лужей в глубине развалин стоял легчайший, тонкий пар. Самозабвенно заливались — словно набухали и лопались огромные тинистые пузыри — зелёные лягушки. Крикнула один раз какая-то небольшая болотная птица. Подождала немного и ещё раз крикнула.
Курт посмотрел на солнце и покачал головой.
— А уж поздно, — сказал он, — как бы не запоздали. Пожалуй, и не прилетят.
Чёрная птица, длинная и бесшумная, как кошка, косо пронеслась мимо них, широко махая крыльями. Села на кирпичную кладку и пронзительно, отрывисто закричала. Курт посмотрел на неё и только головой качнул.
— Козодой, — сказал он. — Давно их тут не было, а в этом году парочка живёт где-то в парке, только вот не могу доглядеть где.
Он наладил силок, поставил его под куст, потом возвратился к развалинам, вынул платок, расстелил, сел на него, достал из кармана трубку, выбил о кирпич — всё это не торопясь, по-деловому, основательно, — закурил и заговорил.
— Вот от этой бесформенности и погиб ваш шеф! Так и не смог понять, с кем же он очутился под конец и как это так вышло, что они считали его коммунистом. Что ж, старик был мужественным человеком. Да вот только... кончил неладно. Сенека тоже умер замечательно, но смерть его не стоит и самой худшей из его плохих трагедий. Вот это-то и надо вам понять, хотя бы сейчас!
Ганка посмотрел на него усмехаясь.
— Надо ли? — спросил он.
— Надо, надо, — сказал Курт, — Очень надо... Я ведь чувствую, что вы затеяли! Так вот, не нужно. Так кончают только институтки да проигравшиеся шулера.
Он
— Боже мой, — сказал он болезненно. — Боже мой, так вот оно как! Курт...
Курт остановился, и тогда Ганка подбежал и схватил его за руку.
— Слушайте, — сказал он запальчиво и восторженно, — слушайте, я расскажу вам... Я сегодня же пойду...
— А вот об этом не надо говорить, — сказал Курт серьёзно и строго. Знаете: «Что задумал делать, делай скорее».
— Хорошо, — сказал Ганка и сжал губы. — Прощайте.
Он был уже на краю полянки, когда Курт окликнул его.
— Вот что, Ганка, — сказал он, подходя к нему и как будто даже смущённо дотронулся до его руки. — Вы не сердитесь на меня, пожалуйста, если я что не так сказал или повёл себя. Но посудите: зачем мне было знать о вас что-нибудь особое? Кто я такой? Чужой человек. Вы и любите-то меня не особенно.
— Да нет, я верю вам, — быстро ответил Ганка и схватил его за руку. Верю, верю! Я не знаю, как это вышло, но только я понял: вот тот самый ведь и Войцик был...
— Дорогой мой, вот что, — Курт положил ему руку на плечо, — уясните себе, про меня пока знаете вы только одно: я служу Курцеру. Я же, как его служащий, знаю про вас и другое. Дай Бог, чтоб все ваши порывы не свелись к новой истерике...
— Почему вы так думаете? — пробормотал Ганка.
— А, милый! Вы уже вторые сутки бьётесь в ней, только почему-то не замечаете этого. Помните, вы стояли в толпе и крикнули что-то солдату? И это была истерика, и очень скверная. Вы-то спрятались, а другие за вас поплатились. Потом вы пришли ко мне — и тоже это была истерика. И сейчас, наконец, когда желаете со мной поделиться вашими планами, тоже бьётесь в истерике.
Он вдруг засмеялся.
— А впрочем, желаю вам всего хорошего. Но только не думайте, пожалуйста, что всё дело в том, чтобы убивать, убивать, убивать. Одним этим ничего не сделаешь. Истерик-то никто не боится.
Он хотел сказать то-то ещё, но в это время затрещали кусты.
Курт отскочил от Ганки.
Чертыхаясь и треща, по кустам кто-то шёл к ним, только не со стороны дорожки, а исподволь, в обход.
— Правее, правее, — вдруг крикнул Курт, — там дорожка есть!
Появился Ланэ, за ним Кох и Гарднер.
— Ну, я же говорю, здесь они, — сказал Ланэ, — и доктор тут дрозда ловит.
— Ох, и птицеловы вы! — сказал Гарднер. — Мальчишка к вам всё просился, я не пустил его. И нашли же местечко, где птиц ловить! Весь оборвался, пока шёл. Курт, где ваш западок? Бросайте его к дьяволу. Больше вам он уже не понадобится. Кончились ваши птички.
Курт посмотрел на него с удивлением.
— Да, да, — сказал Гарднер, — не для кого больше их ловить. Хозяин-то ваш Богу душу отдал. Теперь уж скрывать незачем, профессор-то умер, а у господина Курцера сердце сдало. Вот какие вещи получаются, Курт.