Собрание сочинений в шести томах. Том первый
Шрифт:
— Если бы не дождь, — сказал Гамба, смотря на воду залива, — я предложил бы вам съездить в оливковую рощу, но погода такая... — Он ждал, что скажет Байрон.
Но Байрон даже не посмотрел в окно. Он только положил руку на плечо Гамбы.
— Чепуха, — сказал он, — сегодня я получил два с половиной миллиона. Это бывает не каждый день. Едем!
В трех милях от города их застал дождь. Свежий морской ветер рвал шляпы и бил по глазам ошалевших лошадей. У оливковой рощи вдруг сильно запахло морем. Волны, прежде грузные и тяжелые, теперь легко прядали на острые камни и рассыпались в желтую пену. Две большие белые птицы, почти не махая крыльями, косо пронеслись мимо
Дождь, мелкий, но хлесткий, бил его по одежде, и почва под ногами коней расползалась бурой, жирной грязью.
— Вот, — сказал Гамба, — я говорил.
Байрон скакал с ним рядом молча, вглядываясь в серую дымку дождя. Его мокрое лицо пахло морем и было серьезно.
— Пожалуй, умнее всего, — сказал Гамба, задыхаясь от дождя и ветра, было вернуться.
— Ну что же, — сказал Байрон, не поворачивая головы, — вернемся.
Через пять минут они подъехали к рыбацкой хижине, где их обыкновенно ждала лодка. Попав на кремнистую тропинку, кони опустили уши и пошли широким неторопким шагом. Тут Байрон, молчавший почти всю дорогу, вдруг оживился. Он легко соскочил с коня и, почти не хромая, хотя и эта дорога была сильно размыта, побежал вниз по тропинке. Гамба следил за ним с неудовольствием. Бодрый вид Байрона почему-то ему очень не нравился.
— Вам надо обязательно переменить одежду, — сказал он хмуро. — Вы простудитесь.
Байрон посмотрел на него с улыбкой.
— Вам нет оснований опасаться за мою жизнь, — сказал он любезно, несчастен для меня только один день в неделе — воскресенье. Сейчас же, если не ошибаюсь, — понедельник. Зато год, в который мы живем, для меня очень несчастлив! 22 января 1824 года мне исполнилось тридцать шесть. А этот возраст для меня роковой, я должен умереть.
Последние слова он сказал, грассируя в нос и, как показалось Гамбе, с легким кокетством.
— Неужели вы серьезно верите в эту чепуху? — спросил Гамба с досадой.
Байрон отрицательно покачал головой.
— А вы, — спросил он вызывающе, — вы тоже не верите? Помните, как полковник Стенхоп сказал мне, что он не может поручиться за жизнь даже одного английского пиротехника, и их пришлось отправить обратно. А ведь они были самые обыкновенные английские солдаты, даже без репутаций турецкого подданого, который сопровождает вашего покорного слугу. — Он засмеялся.
Высокие башмаки Байрона тяжело ступали по грязи, рассыпая звездчатые брызги. Вошли в хижину.
— Это насчет года, — сказал Байрон, останавливаясь у порога. — Припадок же со мной случился 19 февраля, и когда я очнулся, моей первой мыслью было спросить, что это за день. Мне ответили, что воскресенье. Ну, конечно, сказал я.
Он сел на скамью и снял с головы широкополую шляпу. Шляпа была тяжелая и мокрая, как только что убитая птица, и он отбросил ее на стол. Хозяин хижины — грек Газис, — улыбаясь и кланяясь, побежал заказывать лодку.
Гамба смотрел на Байрона. Все это ему очень не нравилось. После последнего припадка для него, как и для всех друзей, стало ясно, что дни Байрона сочтены. Эта мысль не сразу пришла ему в голову, но оттого, что она наконец пришла, Гамба почувствовал, как у него заломило под ногтями. Он сейчас же стал прогонять от себя эту мысль. Байрон молод, — говорил он сам себе. У него богатырский организм, он ловок, смел, жизнерадостен. Кто другой может выстрелом потушить свечку или переплыть Геллеспонтский залив? Кто другой может вынести эту постыдную торговлю из-за денег, эти постоянные стычки с греками, англичанами, итальянцами? Кто другой мог остаться жизнерадостным и твердым, видя, как превращается в ничто дело его жизни? Один Байрон! Бредни выжившей из ума старухи
Так думал Гамба, отходя от Байрона. Но ему достаточно было взглянуть на него опять, чтобы снова понять его обреченность. Даже в припадке его истерической ребяческой проказливости он стал видеть признаки наступающей развязки. Байрон стал бояться всего: воскресного дня, разбитого стакана, соли, рассыпанной на столе, года, в котором он жил. И в то же время эта страшная боязливость не вязалась с его обычным презрительным бесстрашием.
И только теперь Гамба стал понимать смысл стихов, написанных Байроном в день его рождения. Стихи были длинные и кончались они так:
И если ты о юности жалеешь, Зачем беречь напрасно жизнь свою? Смерть пред тобой — и ты ли не сумеешь Со славой пасть в бою! Ищи ж того, что часто поневоле Находим мы; вокруг себя взгляни, Найди себе могилу в бранном поле И в ней навек усни!Найди себе могилу в бранном поле. Ах, если бы с Байроном теперь был Шелли!
Он вдруг вздрогнул, почувствовав на себе тревожный, но неподвижный взгляд Байрона. Байрон смотрел на него со своего места, желтый и прямой. Его губы кривила детская беспомощная улыбка.
Гамба ласково взял его за плечо.
— Джордж, — сказал он, — ехать в лодке сейчас нельзя. Вы промокли и замерзли. Вам надо размяться и согреть кровь. Лошади наши еще не расседланы. Поедем обратно верхом. — Байрон отрицательно покачал головой.
— Какой же я солдат, — сказал он, — если буду бояться такой чепухи?
Он встал с места и, хромая больше, чем обыкновенно, пошел к выходу.
— Смерти я не боюсь, — сказал он хмуро. — Смерть — это чепуха. Но я до сих пор не могу понять себя. Я тридцатисемилетний мальчишка, который не хочет сделаться стариком. И вот я не соглашаюсь со своей старостью, а старость приходит, мой друг. Она настойчиво стучится в стенки моего сердца. — Он говорил теперь медленно, и пот струился по его лицу.
Около самого берега он вдруг остановился и, взяв Гамбу за руку, сказал тихо и искренне:
— Не считайте меня только, мой друг, на самом деле суеверным. — Разбитый стакан, рассыпанная соль — все это чепуха. Даже воскресный день я готов признать счастливым. Я боюсь только двух вещей в мире, но боюсь их по-настоящему: медленно умереть на постели, как на станке пытки, или кончить свои дни, как Свифт, — старым кокетливым идиотом.
Через полчаса они были у дома. Даль моря совсем скрылась за серой пеленой. Дождь шел не переставая, и теперь цвет неба не отличался от цвета воды.
— Вот в такую погоду, — сказал Байрон задумчиво, — и погиб Шелли.
Уже подходя к дому, Гамба вдруг вспомнил, при каких обстоятельствах Байрон прочитал свое стихотворение: он вышел из спальни с листом бумаги в руке и сказал, обращаясь к нему и полковнику Стенхопу:
— Вы как-то жаловались на то, что я уже не пишу стихов. Сегодня день моего рождения, и я только что кончил стихи, которые кажутся мне лучшими из всего написанного.
Стихи не были лучшими, но они были последними. Прощаясь с Байроном, Гамба вдруг понял это ясно.