Собрание сочинений в шести томах
Шрифт:
– Умница! Умница! У нас и сапожники-то все перевелись! Страна не умеет набойку набить по-человечески. Задрочились за все эти годы свершений и побед, вслед за тобой повторяю, ети их масть. Охуенно остоебенило. Попробую не забыть и это твое мудрейшее выражение. Канай, милый Коля, сапожничай – благословляю.
– А как же вы тут без меня?
– Управимся. Пусть дрочит молодежь – ее не задушишь, не убьешь, а на их стипендии де-факто не проживешь. Науку не делают в белых перчатках. В свое время, ради гонимой молекулярной генетики, увы, пришлось дрочить и мне, хотя я любил, как ты, красавицу жену, а в детстве, вроде тебя, никогда не онанировал. А чего я, Коля, если спросят на Страшном Суде, добился? Стала мне понятней тайна жизни? Нет, не стала. Он зе контрари, как говорил Черчилль, то есть напротив, и вот что, друг мой, скажу я тебе по секрету…
Слушай,
Тут табло зажглось «Приготовиться к оргазму»… академик куда-то намылился… а я, знаешь, кирюха, что завтра сделаю?.. не догадаешься, пьяная твоя и опухшая вывеска… завтра же, по-чеховски… это значит, темень ты непроходимая, что в нашей жизни все должно быть вась-вась: и глаза, и мысли, и чувства, и ебальник не скосорыленный, ну и, конечно, лепень с корочками, то есть тряпки конкретных одежд… являюсь, значит, выглядящий по-чеховски, на место работы, собираю по-быстрому книжонки-вещички, включаю мигалку сигнальчика «К работе готов», а сам втихаря, то есть уже чисто по-английски, на цырлах, линяю, линяю, линяю… я им не Ломоносов, которому далеко ходить не надо, и не какой-нибудь буржуазье… слинявши, сажусь в троллейбус «Букашка» и представляю, как Кимза вопит на всю лабораторию: «Внимание – оргазм!» – а кончать-то и некому… в зале Кремлевского дворца разборок – тишина, никто не встает… ты прав – никто не рукоплещет, никаких оваций… заходит Кимза в мою рабочую хавирку, кнокает вокруг, хлопает лупухами, мою читая оставленную ксивенку: «Лично я ебал трудовую книжку – пиздец, завязываю… пусть дрочит Фидель, он же Кастро, на свою Гевару… им там на Кубе делать нехуй, раз на весь народ насрать, а так же ищите комсомольцев-добровольцев по профилю научной суходрочки… поэтому канаю изучать сапожное дело, само собой, держу прицел на ветеринарные проблемы бездомных собак. Всех вас люблю и уважаю. ЦК»… целую, значит, крепко… Кимза бросается к моей Владе Юрьевне, больше ничьей – к исключительно моей… ты погляди, захипежит, это же какой-то чудовищный фак, мердешка, швайзе, конкретный пиздец и разъебитская сила, что делать, Влада, из-за твоего супружника – погибает наука.
А знавшая, между прочим, о подобном плане – Влада, моя любимая, Юрьевна, как я уже не раз ее обучал – культурно другу моему Кимзе ответит:
– Работа, Анатолий Магомедович – не пенис, он же не фаллос, он же не член, он же не Харитон Устиныч Йорк и не лошадь – работа постоит, ничего с ней не случится.
– Стоп!.. объяви мне полностью, кирюха, твои ФИО?.. спасибо, нормально, солидняк.
– Подготовьте, пожалуйста, к опыту, – добавит Влада Юрьевна, – нашего нового сотрудника, почтенного Василия Ивановича Чапова!.. Васек, кирюха, это же ты, гадом быть, я тебя от души поздравляю!.. не понравится – слиняешь!.. если же мама моя отыщется – сразу сообщу, и все мы нашу встречку обмоем в тот же день!.. если же не отыщется – поддадим за ее здоровье, или же печально помянем, так как жисть – есть жисть, а не безбожно злоебучее существование белковых тел.
Москва – 1970 США. Коннектикут. Пять дубков – 2014
Кенгуру
Посвящаю Алексею
1
Давай, Коля, начнем по порядку, хотя мне совершенно не ясно, какой во всей этой нелепой истории может быть порядок.
В том, 1949, году я был самым несчастным человеком
Но давай по порядку. Только я в понедельник собирался отнести в артель партию готовых вуалеток, как раздался междугородный звонок. А вуалетки я мастерил для понта, что занят полезным трудом, несмотря на индивидуальность, и потом почему-то нравилось накалывать тушью черные мушки на нитяную решку. Сидишь себе, капаешь, а сам вспоминаешь, как дружески распивал с начальником сингапурской таможни великое виски «Белая лошадь». Итак: междугородный звонок. Подхожу.
– Гуляев, – говорю весело, – он же Сидоров, он же Каценеленбоген, он же фон Патофф, он же Эркранц, он же Петянчиков, он же Тэдэ, слушает!
– Я тебе пошучу, реакционная харя! – слышу в ответ и тихо поворачиваюсь к окну, ибо понимаю, что скоро не увижу воли и надо на нее наглядеться.
– Чтобы ровно через час был у меня. Пропуск заказан. За каждую минуту опоздания сутки кандея. Только не вздумай закосить невменяемость. Ясно, гражданин Тэдэ?
– С вещами? – спрашиваю.
– Конечно. Захвати индийского, высший сорт, а то у меня работы много. Чифирку заварим.
Бросил он, гуммозник, трубку, а я свою, Коля, держу, не бросаю. Она бибикает тоскливо «би-би-би-би», острые занозы в сердце вонзает. Тут я выдернул трубку с корнем из аппарата, и – хочешь верь, хочешь не верь – она еще с минуту на полу бибикала. Подыхала. Ты этому не удивляйся. У нас ведь тоже после смерти ногти растут и бороды, и если я врежу, дай-то Бог, дубаря раньше тебя, Коля, ты положи, пожалуйста, в мой гроб электробритву «Эра» и маленькие ножнички…
Но, милый мой, сам знаешь, когда бы мы с тобой реагировали на служебные неудачи, как ответработники или некоторые евреи, то схватили бы уже по двадцать инфарктов, инсультов и раков прямой кишки. Отшвырнул я подохшую трубку ногой под тахту и начал радоваться перед тем, как пострадать и сесть неизвестно за что и на сколько. Я до сих пор помню каждую секунду из тех двух часов, которые я потратил на дорогу до Лубянки. Боже мой, какие это были секунды, даже части секунд и части их частей. Ведь я прощался с родимыми лицами из фамильного альбома и одновременно успевал давить косяка на свободных воробьев за окном. Смахнул тополиный пух с Ван-Гога. Сообразил, куда заначить золотишко и денежку. Подумал, что платить за газ и свет западло – пускай за газ платит академик Несмеянов, а за свет сам великий Эйнштейн – специалист по этому делу. Кроме всего прочего, я подготовил все к моменту возвращения на волю: сервировал стол на две персоны и поставил поближе к своему прибору бутылку коньяка. Поставил и отогнал от себя мысль насчет того, сколько звездочек прибавится на этой бутылке, пока я буду волочь срок. Год пройдет – звездочка, потом еще одна, потом, думаю, ты, коньяк, станешь «Двином», потом «Ереваном», а если даже и «Наполеоном», то все равно я не фраер, все равно я освобожусь, выпью тебя, за кровь времени моей жизни выпью с милой лапонькой, которая вон – по улочке, в белом фартучке вприпрыжку бежит из школы… Зачем-то в булочную забежала…
Застилать на будущую ночь тахту я не стал. Зачем откладывать драгоценное времечко вроде как в копилку? Суждено будет – еще застелю. Присел я потом на дорожку, пятнадцать минут всего прошло со звонка, помолился, холодильник выключил и, между прочим, клопа, Коля, увидел.
Хотел его – к стенке, но почему-то пожалел. Извини, говорю, отбываю в ужасные края, и кусать тебе долго будет некого. Но я тебя, тварь живая, пожалею, ибо жить ты должен до пятисот лет и без кровной пайки преждевременно отдашь концы. Взял я клопика и осторожно подкинул под дверь соседки Зойки. Полминуты, не меньше, на это дело потратил. Герань на кухню вынес. Собрал чемоданчик и вышел из дому.
Заметь, вышел из дому. Стою у подъезда. Стою и стою, потому что ноги у меня не двигаются. И не от слабости, а просто не двигаются – и все. Собственно, зачем моим ногам двигаться, если как следует разобраться? Дорожку им самим не выбирать. Ее уже наметил для них гражданин подполковник Кидалла. А раз не выбирать, значит, в ногах спокойствие. Правда, Кидалла дал час сроку и за каждую минуту опоздания обещал сутки кандея. Но ничего, думаю, откажусь. И в душе у меня примерно такое же спокойствие, как в ногах. Для души ведь тоже намечена гражданином подполковником Кидаллой дорожка, она же путь, она же тропинка, она же стезя, она же столбовая дорога, она же судьба.