Собрание сочинений в трех томах. Том 2.
Шрифт:
Конечно, шумели и еще, спорили, наскакивали друг на друга. Наконец стали голосовать, предварительно потратив добрый час на выборы счетной комиссии.
Провалили Сычева — не провели в правление сельпо.
А всего-то против Сычева было на десять рук больше… Но ничего уже не поделаешь.
— Так, та-ак, — сказал тихо, себе под нос, Сычев. — Значит, «неподходящая»… — А потом отчетливо, для всего собрания: — Кому поверили! — И вышел из помещения.
Но домой он не пошел. Сел на бревна около магазина кооператива. Закурил.
«Значит, затирают… не пущают… Пожалуй, надо обороняться… —
Вскоре закончилось собрание. Крестьяне выходили на улицу, закуривали, присаживаясь на бревна или стоя. Сначала курили, лениво переговариваясь:
— Ишь как теплынь взяла…
— Парит.
— От весна дак весна!
— Одно слово — парит землю.
— Парит.
— Да-а… теплынь.
Но из головы каждого не выходили слова, сказанные Сычевым о Федоре, и каждому хотелось спросить, узнать. А Сычев сам затеял разговор, будто продолжая мысли других:
— Н-да… Весна уж так весна!.. Речка тронулась, граждане. Сеять скоро…
«Не о том начал», — подумал каждый из присутствующих.
— А Ефиму Землякову… сеять не придется, — добавил Сычев медленно, завораживая слушателей.
Все насторожились, выжидая, молчали.
— Пропал мужик зазря, — продолжал Сычев после некоторого перерыва. — Ай-яй-яй! Сын — и мог это сделать! — с деланным возмущением и горечью воскликнул он. — Отец же его и в люди вывел — приютил, можно сказать, вора, все простил, а он — вон что… Боже мой, какой зверь — малый!
— Это как понимать? — спросил кто-то сзади.
— А так понимать: Федька ночью яму рыл. Вот и понимай теперь. Хотел, значит, папашу-то зарыть, да, видно, помешал кто-либо… Если б без умысла, то зачем же яму готовить в ту ночь?.. А?
Виктор Шмотков соскочил с бревна, дернул плечом и, сдвинув шапку на ухо, сказал:
— Не может того быть! Я тебя, Семен Трофимыч, уважаю. Конешно, уважаю… Этого… Как его… Куды ж денешься. Но только не будет Федька яму рыть. Я его смалу… — Виктор не докончил, смутился, потому что Сычев посмотрел на него строго, и глаза его говорили: «Ты ж, мразь, вчера у меня водку лакал, на выборах не защитил и теперь возражаешь».
Все встали и сгрудились около Семена. Кто-то сказал:
— Следствие было, — значит, без умысла.
Из толпы голос:
— А докажешь, Семен Трофимыч? А то за поклеп-то по головке не гладят.
— Да хоть сейчас! Яму хорошо видно — снег потаял. Пошли! — Сычев решительно встал и закончил твердо: — Докажу!
Беспорядочной гурьбой направились к избе Земляковых, шумно переговариваясь на ходу.
Брат Петьки Ухаря, Степка Ухарев, крепкий задорный курносый парень в треухе набекрень, громко спрашивал у Сычева:
— А случаем, если взаправду убил, то что же ему, зверюге, за это?
Сычев дернул за рукав Степку, отстал с ним от толпы.
— В суд подавать — замнут, — зашептал Сычев, — Они все за него. А тут и проучить. Петьку вспомнишь. Понятно?
— Оч-чень понятно!
Они быстрым шагом догнали толпу и слились с нею, следуя в самой задней группе.
Сорокин Матвей пришел с собрания и сел обедать. Но, увидев из окна народ, вышел узнать, в чем дело.
— Что случилось?
— Говорят, Федька с умыслом убил отца — яму готовил. Идут узнать.
Матвей заволновался и зачастил, взяв Виктора за пуговицу рваного пиджака:
— Витька, не верь! Неправда, Витя! Недоброе затеял кто-то. Помнишь, цыгана убили зазря? Где Ванятка Крючков?
— Он прямо с собрания ушел с ребятами на речку. Там вся молодежь. А что, дядя Матвей?
— Так, ничего… Неправда, Виктор, не верь.
— Ей-боженьки, не верю, дядя Матвей. Я ж Федьку знаю смалу.
И вдруг Матвей Степаныч сорвался с места и, как был, без шапки, в одной рубашке, распоясанный, побежал к речке.
А весна разыгралась. Таял снег. Веселей чирикали воробьи. Теплынь на дворе такая, что так и кажется — разомлело село, расквасилось. Земля стала пегая — пятна чернозема вылупились проталинами. Оставшийся снег стал рыхлым и беспомощно расползался во все стороны от проталин. Чернозем выпирал, парился, казалось, дышал, когда припарит солнышко. Будто чувствовал чернозем, что подходит освобождение, хотя по ночам морозы еще прижимали его, обнимая ледяной кромкой. Но солнце настойчиво и ежедневно помогало чернозему. А он, вздыхая полной грудью, расталкивал, распирал снег.
Бабы возились с холстами, расстилали на день, выбеливали. Перед каждой хатой полоски холстов. Зиму-зимскую журчали прялки, а теперь перестали. Теперь весна — белить надо. Утром появится несколько серых полосок перед окнами, на улице, а к вечеру, смотришь, они уже не серые, а белесые. Через несколько дней лежат уже белые-белые, как ровные дорожки снега, полотнища холстов.
Весна наступала на зиму быстро, напористо. Только бы и веселиться, а с Зинаидой творится неладное: похудела сильно, девчат в дом не пускает и сама никуда не ходит. Всем заметно — тоска у нее. Вскоре слух был: будто из петли вытащили. Удавиться хотела. Может, и врут. Но народ заволновался, заговорил по закоулкам: «Не к добру это. Ох, не к добру!» Никто ничего не знает про тоску Зинаиды, а болтают.
А она стояла в тот день в избе, смотря перед собой в одну точку невидящими глазами.
Ей уже за двадцать перешло — в деревне считается под годами. Смуглая брюнетка, как и все Земляковы, с высокой грудью и резко очерченными, почти не изогнутыми бровями и длинными ресницами. Парни заглядывались на нее, но она всегда какая-то задумчивая, недоступная. С нею не пошутишь, как с некоторыми, не обнимешь, не пришлепнешь шутя ладонью по лопаткам. Сватались — отказала. В богатую семью, и отказала. А все дело в том: сидит у нее в сердце Андрей Вихров. Любит она его, а он ее не замечает, считает, видно, девчонкой. А какая же она девчонка, если и всего-то только на восемь лет моложе его. Но разве ж скажешь ему об этом! Разве ж можно девушке открыть такую тайну. Во всем селе только она одна знала о своей безнадежной любви, никому не открывалась и не показывала виду, даже — Андрею.