Собрание сочинений в трех томах. Том 2.

На село опускался вечер. Длинные тени тянулись все дальше и дальше от изб и деревьев. Солнце на прощанье заблестело багрово-красным огнищем. Казалось, оно притронулось громадным диском к краю

земли, будто чуть-чуть постояло и потихоньку пошло на покой, туда — за курганы. На такое солнце смотри сколько хочешь. Днем оно не позволяет и глаз поднять, а в такие минуты смотри, пожалуйста, прощайся до завтра.

Вот уже тени расползаются во все стороны, тают в предвечернем дрожащем свете. В воздухе заструился аромат степных цветов, обежал вокруг и пропал куда-то. А потом снова появился, поласкал деревню струйками, расплылся над избами да так и остался здесь на всю ночь.

Под окошками уже пошла беспокойная гармонь. Сначала она тихо и грустно пела про любовь, потом умолкла, остановившись там, за садами, и вдруг разрезала тишину, выдавая дробную плясовую. Кто-то невидимый, выбивая «барыню», выкрикивал: «А, черт бы побрал лапотки с каемкой!» Потом вместо гармони — сдержанный веселый девичий смех. И снова тишина.

А над степью висела ласковая, нежная и спокойная синь, похожая цветом на крыло голубя. Хороши такие русские сизые вечера, голубиные крылья. Очень хороши!

Тот вечер в Паховке был тоже спокойным. Стадо коров медленно брело с пастбища. Впереди всех дородная, крупная, с большим выменем белая корова степенно отщелкивала копытами. А за нею — пестрые и красные, рогатые и комолые. Изредка какая-нибудь шустрая нетерпеливая коровенка промычит, остановившись и вытянув морду. Остальные шли молча, важно, по-деловому — несли молоко!

В конце улицы стадо овец втиснулось в село с блеянием, криком и гомоном, разбегаясь стайками по своим дворам. Только один беленький кудрявый ягненок кричал надрываясь и бегал туда-сюда — мать потерял, бедняжка. Он вытягивал мордочку, тряс хвостом и не унимался до тех пор, пока сама мать не отыскала.

Поскрипывали телеги с пахучими пышными возами сена и поочередно останавливались у колодца. Мужики, перегибаясь через сруб, доставали воду лошадям. Мальчонок лет пяти, без картуза, сидел на высоком возу и с достоинством держал вожжи в руках.

— Ишь ты, озорник! — крикнул он на лошадь, подражая тону отца.

Не спеша ехали верхом на лошадях два парня в ночное. Один из них, на вид постарше, свесил ноги на сторону. А когда встретились со стадом, он толкнул корову обеими ногами, отчего покачнулась лошадь, а корова шарахнулась в сторону от озорника. Это Петька Ухарь, заправила паховских ребят. На вид ему лет семнадцать. Из-под угла козырька широкого картуза торчал чуб; тупой и широкий нос задорно вздернут. Про таких-то и говорят «оторви да брось».

Второй, русоволосый Ваня Крючков, ехал смирно. На нем был измятый старенький картузишко и залатанный зипун с чужого плеча. Когда ребята поравнялись с подводой, на которой спиной к отцу сидел круглолицый Володя

Кочетов, Ваня показал ему пустую коробку спичек, что означало: доставить огонь в ночное, для курева.

— К Рогатому яру поедешь? — спросил Крючков у Володи.

— Сейчас, сейчас, шаромыжники, — шутя ответил за Володю отец.

Выехали ребята за село, и лица их сразу оживились. В поле — две воли, говорят степные жители.

— А ну, мила-ай! — гаркнул Ухарь.

Мерин сразу взял галоп. Крючков нахлестывал свою клячонку концом повода и, размахивая руками, как крыльями, приговаривал в такт цокоту копыт:

— Вот и эдак! Вот и так! А наддай! А наддай!

Позади пыль закрывала дорогу. С версту скакали, как им казалось, быстрее ветра. Лошаденка Вани, конечно, отстала от породистого битюга. Петька подождал незадачливого кавалериста, и они поехали шагом.

С обеих сторон от них тянулись полоски хлебов с межами. Полоски, полоски, полоски! Межи, межи и межи! И на каждой меже густые сорняки, «питомник» сорняков. Кругом мощный чернозем — плодороднейшие в мире почвы! — а хлеба незавидные, тощие, наковырянные кое-как сохой.

На пригорке ребята остановились подождать Володю. С небольшой возвышенности открылась широкая равнина степи. Сумерки уже сгладили линию горизонта, — казалось, степь уходит в небо, сливается с ним так, будто и нет края могучей степи. Жаворонки уже умолкли. Перепела звонко начали свою незамысловатую песню «хвать вора! хвать вора!». В нескольких шагах от ребят забывшийся в своей страсти перепел-самец, приближаясь к самке, хрипел в траве: «Вжжа-вва! Вжжа-вва!» Майский жук с разлету ударился в грудь Вани Крючкова. Тот ловко схватил его и стал рассматривать на ладони. Жук опамятовался, пощекотал ладонь, расправил крылья и деловито зажужжал дальше, в ту же сторону, куда летел. Некоторое время Ваня задумчиво смотрел вслед жуку, а потом сказал:

— На работу полетел, должно быть… Куда захочет, туда и летит. — Он вздохнул и добавил: — Жуку хорошо.

— А тебе плохо? — спросил Ухарь.

Ваня не ответил. Он лишь ухмыльнулся, посмотрев на товарища. Не переспрашивая, Ухарь заговорил с оттенком бахвальства:

— А я вот тоже — куда хочу, туда и полечу.

— Ой ли? — недоверчиво произнес Ваня и засмеялся.

— А то как же? Думаешь, батькиного ремня испугался?.. Мне, брат, на днях батька-то вкладывал горячих. Ох и вкладывал! И сейчас спина ноет… Напоследок дугой по спине навернул.

— За что же это он так-то? — спросил Ваня.

— Не скачи, говорит, на мерине… Так вот и послушаюсь, думает. — И Ухарь посмотрел на Ваню так, будто хотел добавить: «Вот какой я!»

— Ты — такой! — с тонкой издевкой воскликнул Ваня. — Ты все можешь.

Но Ухарь, видимо, не понял иронии и самодовольно подтвердил:

— А то как же? Такой.

По всему было видно, что эти два парня не друзья, а просто так — вместе едут кормить лошадей в ночное. Они спешились у лощины, свернули цигарки и молча вглядывались вдоль полевой дороги, держа лошадей в поводу. Ждали Володю.