Собрание сочинений в трех томах. Том 3
Шрифт:
— Ну и попали мы с тобой, Макарыч! — сказал я тогда. — Пули у нас с тобой нет, а от картечи он еще страшнее станет… А ночь — черт голову сломит.
— Что ночь?! Что ночь? Темная ночь нипочем — для совы да для смелой головы! — произнес он гордо, бодро и даже кашлянул громко, будто хотел сказать: «А ну, выходи, лось, выходи!»
Зато уже на опушке, когда опасность миновала, он вздохнул и заключил:
— Семь потов от страху скатилось. Ух! — Немного погодя добавил совсем другое: — Лось — пустяк.
В общем, Захар Макарыч глядел на мир то в увеличительное
— Ничего! Она, утка, вся на плесах и на озерах, — не падая духом, опередил мои сомнения Захар Макарыч.
— Конечно же, на плесах, — поддержал и я без особой уверенности.
— А раз так, то давай-ка мы, Тихон Иваныч, ехать прямо на озеро, в Голову. Пока скрадки сготовим, пока туда-сюда, она и — ночь. Заночуем в челноках…
— Натянем палатки, скипятим чаю вечерком, — развивал я его идею.
А он продолжал:
— Утром настреляем утишек, какую-нибудь там сотенку-другую, и — домой.
Мы прошли мимо острова прямо на Голову, бодрые, окрыленные надеждой, воодушевленные и жизнерадостные, как синицы. Главное — верить в удачу. С этого начинается настоящий охотник.
Однако же… Осторожно выглянув из протоки в Голову, мы увидели… чистую, казалось, мертвую остекленело-синевато-свинцовую воду. Уток не было.
— Тогда тут кто-то есть, — сказал убедительно Захар Макарыч и сразу гаркнул: — Гоп-го!
— Гоп! — откликнулся чей-то голос. Человек встал в лодке на лавочке и крикнул нам: — Заезжайте в гости!
— Эге, — сказал Захар Макарыч, — тут Ванятка.
К моему удивлению, это был действительно Иван Васильевич Кнутиков, сын Василия Кузьмича, доцент сельскохозяйственного института, биолог, а в недалеком прошлом Ванятка Кнут по-уличному. Лет пятнадцать назад уехал Ванятка в институт, а в тридцать пять лет он уже доцент. Не заметил я, как проскочили эти полтора десятка лет, жил скороходом и не обращал внимания — пять лет прошло или десять. А давно ли это было! В тысяча девятьсот тридцать третьем голодном году шести- или семилетний Ванятка набивал живот тыквой и вполне серьезно, по-взрослому, повторял каламбур отца: «Захочешь есть — тыква есть. А хлеб — потом, когда суп с котом». К лебедным пышкам-лепешкам прикладывалась у них особая говорушка:
Здравствуй, пышка-лебеда! С молоком ты — не беда, Лебедушка-пышка, Здравствуй, пышка-лебеда!В семье Кнутиковых унынию не было места даже в самые трудные годы бесплатной работы. Спасала своя усадьба, да корова, да руки всех членов небольшой семьи, взрослых и маленьких, да веселый характер папашки.
Ивана я не видел… Сколько же лет?.. Лет, наверно, десять, что ли, — не припомнишь.
Он вытолкал челнок из скрадка, оказавшись весь на виду, положил вновь весло и сел на лавочку, поджидая нас.
Протягивая руку, он заговорил первым:
— Хоть живые души за три дня увидел. Здравствуйте! Покурим ради встречи? — И угостил нас папиросами.
На нем был обыкновенный колхозный ватник не первой свежести (кажется, с плеч Василия Кузьмича), не очень поношенный треух. Лицом похожий на молодого отца, он и фигурой напоминал отдаленно его же: сухой, широкоплечий, высокий. Никакого ученого вида в нем здесь не было ничуть. Только очки в толстой роговой оправе не ложились в тон одежде. А в общем, он улыбался и был явно доволен Естречей с нами.
— У-у! Как-ой моторчик у вас, Захар Макарыч! Сразу видно — специалист… Хорошо тянет?
— Отлично тянет! Всю душу вытянул. Четыре часа тянул, — с досадой ответил Захар Макарыч и сплюнул в сторону.
— Ай, как здорово! И чего это я папашку не уговорил — ехать со мной. Совсем было сдался, а потом на попятную: «Главный вопрос — птицеферма». — Он рассмеялся. — А рад бы он был. Ей-ей! Я и всего-то десять дней как в отпуске, а уже дважды от него слышал: «Вот Захар Макарыч — да! Это работник, это комбайнер… Вот Тихон Иваныч — да! Это агроном по всем статьям». Если бы я знал, что вы тут, на веревке его притащил бы. Маху дал!
— Ну, а насчет утишек какие тут мотки? — осторожно спросил Захар Макарыч, хотя и не скрывая своего разочарования (мотор не тянет, дичи нет, а день на исходе).
— За три дня… четыре штуки.
— Куда же она делась, пес ее возьми? — спросил у самого себя Захар Макарыч, глядя через корму в воду, будто ища там утку. — Шла ведь валом.
— Должно быть, мимо прошла, — попробовал я утешить его. — Время позднее, ноябрь. Надо полагать, прошла вся.
— А бывало и так, — твердо заявил Иван Васильевич. — Сегодня нет, а завтра тьма-тьмущая. — Ему явно хотелось подбодрить чуть-чуть скисшего Захара Макарыча.
— Бывало, бывало, — встрепенувшись, подхватил тот. — Сколько раз так было: нету и нету, а назавтра миллион.
Надежда на удачу у всех закрепилась несмотря ни на что. Надо было готовиться.
Мы с Захаром Макарычем поползли каждый к своему скрадку. Пришлось подбавить камыша для маскировки, нарезав его подальше от места охоты. Потом желтые и тонкие снопики поставить над челноком дополнительно к той привязке, что сделана еще раньше, когда листья были зелены и густы. Теперь получился почти незаметный, в тон окружающему, желтый шалашик на всю длину челнока.
Пока туда-сюда, а солнце покатилось на покой. Слышу: Пушкарь мой запустил уже кряковую. Я тоже расставил в живописном беспорядке свои двенадцать чучел, а ближе к челноку пустил крякуху. В другом конце озера доцент покрикивал манком (видимо, он приехал без чучел и без утки).
Потом мимо меня неожиданно, торопливо упираясь веслом, проплыл Захар Макарыч, заломив треух на затылок.
— Куда? — спрашиваю.
— Ванятке утку подсажу. Я пока с одной буду.
Там, около Ванятки, произошел у них короткий спор, один кричал: «Не надо», а второй: «Нет, надо».